Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак

за столом, переводила Ницше, и вдруг буквы перед моими глазами расплылись и исчезли. В голове все смешалось, загудело, будто в огромном растревоженном улье. Какие-то желтые точки заплясали передо мной на страницах книги, перо выпало из руки, и тут я увидела, что комната медленно наполняется… Но я зря рассказываю — вот ты уже качаешь головой: думаешь, наверное, твоя дочь заснула.

— Нет-нет, я слушаю, — на лице паши отражался неподдельный Интерес, — продолжай!

— Мне привиделась женщина… похоже, это была моя мать, — я ясно видела призрак. Потом он раздвоился, появился второй, третий… Они множились, заполнили всю комнату. Куда бы я ни смотрела, всюду видела только их — сотни женщин, в черных тяжелых одеждах до пят, с оковами, издающими звон. И глаза всех с мольбой были устремлены на меня. Казалось, они хотели заговорить, поведать что-то важное, какую-то ужасную истину… И вот моего слуха достигли слова: «ПОГИБНИ ИЛИ ОТОМСТИ». Я вслушивалась, и будто бы голос матери продолжал повторять эти слова… Взгляни, я записала здесь то, что слышала.

Паша слушал, перебирая четки, чтобы скрыть свое волнение. Он только покосился на протянутую дочерью бумажку

— Ну, и как это понять?

— Я знаю, уверена, что тот голос был голосом матери — праматери нашего народа, зовом тысяч матерей ушедших поколений. И он звал меня к самопожертвованию во имя наших будущих матерей. Подвиг нелегкий, но его непременно должна совершить турецкая женщина — если не я, то другая, — и либо погибнуть, либо отомстить. Так я объяснила себе это видение, а потом вдруг почувствовала, что какая-то сверхъестественная сила влечет меня к человеку, которого ты так ненавидишь. Я солгала тебе, что встречалась с ним только раз, — нет, я была дома у генерала три раза со времени его последнего визита к нам.

— Ты ходила к нему домой, Джихан, ты, моя дочь?

— Да, ходила, но это было нужно для исполнения моей цели.

В глазах паши вспыхнул гнев, но он собрал все силы и подавил его.

— Ты в самом деле любишь его?

— Нет.

— Значит, просто по каким-то причинам хочешь выйти за него замуж?

— Нет.

— Что же тогда?

— Отец, умоляю, не спрашивай меня больше ни о чем, я не могу… не знаю, что ответить!..

— Джихан, дочь моя! — воскликнул Реза-паша с дрожью в голосе. — Господи, неужели то, чего я боялся, — правда… неужели?

Он сбросил феску, вытирая взмокший лоб.

— Да нет же, нет! Все не так, как ты думаешь! — взволнованно вскричала Джихан. Со слезами на глазах она бросилась к отцу. — Клянусь, все не так, как ты думаешь! Ты неверно понял меня. Как мог ты вообразить? Разве я не дочь Реза-паши? Далеко же зашли твои опасения!

— Тогда как объяснить тайное послание, отправленное вчера фон Валленштейну?

— Значит, ты решил, что оно адресовано генералу?

— А кому же?

— Шукри!

Отец глубоко вздохнул, и Джихан почувствовала облегчение. Ибо разговор дошел до той черты, когда оба жаждали передышки, как мечтает о тишине путник, измученный бурей. Молчание длилось недолго, его нарушил отец:

— А зачем, скажи на милость, эта секретная переписка с Шукри, да еще в такой час?

— Он получил приказ срочно отправляться на фронт. Срок отъезда — сегодня, после полудня.

При этом известии паша вскочил. Дрожащей рукой он схватился за бороду, и искры гнева вновь засверкали в его глазах.

— Но я ему написала, чтобы он не уезжал, не повидавшись со мной, — поспешила добавить Джихан. — А вот ответ, который я получила рано утром.

— Клянусь Аллахом, Шукри не пойдет на войну! Я уже отдал родине трех сыновей, и четвертый — в действующей армии. Может, и он не вернется оттуда… А ведь в моих силах было когда-то поднять восстание против немцев и выдворить их из Стамбула! Высокомерие и издевательство немецких советников уже тогда переполняли чашу терпения. Мои офицеры готовы были взбунтоваться против их бесчеловечных приказов. Но я не поддержал их — не из любви к немцам, конечно, но ради нашего господина, султана, ибо только перед ним я склонял голову… Сейчас же еду во дворец просить аудиенции. Шукри-бек не пойдет на войну по прихоти чужеземца!

— Но я уже написала ему, — вставила Джихан.

— Кому?

— Человеку, о котором ты сейчас упомянул, — с улыбкой сказала дочь, — и он обещал отменить или хотя бы отсрочить приказ.

— Тебе следовало посоветоваться со мной, прежде чем что-либо предпринимать. Твоя просьба не будет удовлетворена. И если до сих пор генерал не знал о твоих отношениях с Шукри-беком, то уж теперь не преминет использовать все средства, чтобы услать Шукри на войну. Там твой жених скорее всего погибнет, и тогда этот немец постарается добиться желаемого. Только ошибается генерал — не пойдет Шукри на войну, хотя бы дело дошло до трибунала! А завтра — нет, лучше сегодня, — сегодня же вы с ним поженитесь!

— А потом он отправится на верную смерть, не так ли?

— Я же сказал тебе: Шукри не пойдет на войну.

Опять наступило молчание, которое прервала служанка, позвавшая их обедать. В конце концов и отец, и дочь согласились, что нужно сделать все, чтобы отменить или отсрочить роковой приказ.

За столом паша вновь вернулся к своей излюбленной теме:

— Когда наконец немцы поймут, что как бы ни было велико их влияние, оно должно кончаться на пороге любого турецкого дома? Пусть вмешиваются в наши дела в Высокой Порте, хоть в самом Йылдызе{69}, но боже упаси их касаться наших семейных дел!

Реза-паша с дочерью еще не кончили обедать, когда внезапно вошел слуга и доложил, что прибыл адъютант генерала фон Валленштейна.

— Подай ему пока сигары, — распорядился паша, — и скажи, что я сейчас выйду.

Слуга поклонился, в знак повиновения коснулся пальцами губ и лба и исчез.

Только через четверть часа паша вышел в гостиную. Немецкий офицер поднялся ему навстречу, протянул пакет.

— Господин генерал будет иметь честь сегодня в четыре часа нанести визит вашему превосходительству, чтобы передать свои поздравления.

Реза-паша, не присаживаясь, распечатал послание, бросил на него взгляд и, не дочитав, засунул в карман.

— Передайте господину генералу, что мы будем рады принять его у себя.

Когда паша вернулся к Джихан, на губах его играла насмешливая улыбка.

— Подумай только, доченька, кажется, этот немец учится потихоньку обычаям наших политиков — заискивает и лицемерит, — видно, хочет втереться в доверие.

Письмо было написано нетвердой рукой, явно не привыкшей к турецкому почерку. Только суровая необходимость военного времени возвела ее обладателя на должность секретаря министерства. Это был, скорее всего, какой-нибудь недоучившийся восточным языкам немецкий студент, которого война счастливо избавила от тягостного корпения над