Путь Абая. Книга вторая - Мухтар Омарханович Ауэзов

как Умитей. К тому же она умела с удивительным шиком носить платье. Тот же борик с куньим мехом, и исфа-ганская шаль, и камзол с золотым шитьем - на ней выглядели как заморская одежда. Среди других молодых женщин и юных девушек из богатых домов, одетых столь же изысканно, как и она, Умитей все равно царственно выделялась.

Особенно нравились Амиру, до замирания сердца, ее лакированные кебисы-сапожки на низком каблучке, с остроконечными носками, ладно обхватывающие ее маленькие ножки. Эти лакированные крошечные кебисы как-то по-особому представляли ее неземное изящество и легкость.

Остальные их спутники давно уехали вперед, они же, увлеченные совместным пением, медленно двигались по дороге, вольно отпустив поводья своих лошадей. Они шли все тише, и наконец их кони тоже остановились сами возле зарослей тугая, не чувствуя понукания седоков. Тут Амир, судорожно переведя дыхание, дрожащими руками крепко стиснул узкую руку Умитей, прихватив ее вместе с поводком. Он смотрел в ее прекрасное лицо, ясно освещенное розовым светом луны, и темные глаза его словно умоляли: «Родная, голубушка моя! Смею ли я сказать все, что хочу?» В лицо Умитей мгновенно бросилась жаркая кровь... Но она быстро опомнилась и, осторожно высвободив свою руку, тихим, кротким голосом молвила: «Не надо. Перестань, милый мой». И в этом «милый мой» Амир вдруг уловил сумасшедшую надежду. Ему показалось, что это было произнесено не как обычная любезность, но как слова в изначальном их значении. Однако через какое-то мгновение девушка произнесла дрогнувшим, надломленным голосом: «Жаль. как жаль.» и вдруг хлестнула лошадь плетью и умчалась в темноту.

И в этот вечер прощания с самыми вдохновенными песнями степи Айгерим снова пела для Биржана и Абая.

Сначала она решительно отказывалась петь, ссылаясь на то, что достаточно много пела сегодня, и надо послушать лучше Биржана, который собирался уехать наутро: Айгерим не только сама любила петь, но была страстной любительницей послушать хорошее пение других исполнителей.

В последние самые счастливые месяцы ее жизни рядом с Абаем она пела как никогда - от природы поставленный голос ее вошел в полную зрелость. Но в этот вечер она вначале отказывалась петь, и отнюдь не из-за одного только желания слушать Биржана. Днем, пока Абай был занят проводами молодых певцов, Айгыз и Дильда подгадали время быстро вызвать Айгерим и высказали ей в резкой и грубой брани свое недовольство поведением невестки.

«Абай, может, и не захочет прислушаться к нашим словам, а вот тебе, по твоим годам, каждое сказанное нами слово должно воспринимать как золото мудрости, понятно тебе, дочь Байшо-ры? Ты не забывайся, из какого взята нищего рода, и особенно тут не заносись! Почаще оглядывайся по сторонам, умерь шаг, ходи потише! Помни всегда, под каким шаныраком ты оказалась! Не заносись, выше кого ты хочешь быть?»

От обиды у Айгерим навернулись слезы на глаза. Она ничего не сказала в ответ, лишь сидела, склонив голову, то бледнея от холода обидных слов, то пламенея от чувства незаслуженной обиды. Все ее воспитание, полученное от добрых родителей, вся ее любовь к своему мужу и вся ее страстная любовь к искусству не позволяли ей опуститься до каких-нибудь слов оправдания. Ей вменяли в особенную вину недостойное поведение - частые ее распевания во время аульных будней. Айгерим даже говорить не стала, что поет она по просьбе любимого мужа, поет от своей безмерной любви к нему, желая доставить ему радость. Никогда раньше ни единая душа на свете не упрекала ее за то, что она пела, как поют птицы, не думая, хорошо это или плохо. И в ее родном ауле, у бедных ее родителей любили красивую, чистую, ни в чем и ни перед кем не повинную песню, полную любви к жизни. А здесь, в богатом ауле, к песне относились с пренебрежением и даже с чванливым презрением.

- Мы - богатый аул, а ты из нищего аула, тебе достойно быть только рабыней у нас. В наш знатный род ты втерлась из такого аула, в каком обычно родятся все наши скотники, батраки и рабы. Впредь знай свое место и особенно голову не задирай! Спрячь подальше свою гордость, выскочка! Мы тебе не ровня, помни! И чтобы голоса твоего, распевающего на весь аул, мы больше не слышали! Ты поняла?

Айгерим вернулась в свою юрту, совершенно убитая тем, в каком тупом и жестоком обличье предстал перед ней этот самый богатый и знатный аул. Она ощутила на себе всю косную злую силу хозяев этого аула, их презрение и ненависть к тем, кого они считали ниже себя. И ей предстояло отныне жить среди них.

А дома ни Абай, ни сэре Биржан, ни деверь Оспан, сидевший в этот вечер у них, ни Ербол - никто не заметил, в каком великом смятении души вернулась Айгерим, и просили, чтобы она пела. Она отказывалась, но они не отступались.

Особенно настаивал неугомонный, грубоватый Оспан.

- Ей, Айгерим! Негоже молодой келин, которая еще и свадебного платка не сняла с головы, отказывать в просьбе родичей! Я тебе деверь или кто? И я тебе повелеваю: пой! А не то плохо тебе придется, милая! Рассержусь!

Абай и Биржан смехом поддержали шутку Оспана, и бедняжке Айгерим пришлось подчиниться.

Айгерим запела, но вынужденное пение ее звучало совсем по-другому, Абай и Биржан слушали молча, с серьезными лицами. Но по мере того как Айгерим, справившись с собой, пела все более свободно и раскованно, их лица светлели. Они наслаждались искусством незаурядной певицы. А она, забыв обо всем, в безудержном порыве нежности, чувственно выражала в своем пении ответный жар и всю раскрывшуюся страсть молодой женщины к своему пылкому супругу.

Биржан и Абай просили от нее все новых песен, особенно из тех, что разучила она в прошедшие дни музыкальных празднеств. И она продолжала петь. И чем больше давила на сердце подспудная обида, тем сильнее, отчаяннее хотелось ей выразить в песнях свою любовь к Абаю. Она не могла не видеть, что он сам загорается ответным огнем чувств, и чем ярче разгорался он в очах любимого супруга, тем совершеннее и красивее звучали ее песни.

Высокий полётный голос Айгерим донесся до Большого дома, оттуда немедленно была отправлена в Молодую юрту вездесущая всенепременная приспешница хозяек Калика. Слышавшая все шорохи подковерной возни, посвященная