Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

Старый доктор задумчиво потер подбородок.

— Собственно говоря… с бухгалтерской точки зрения ты прав.

— Конечно, прав! — кивнул шутник аптекарь. — Я всегда прав. Наконец хоть кто-то признает это!

— Сумма производственных затрат, не так ли… если дозволено мне будет употребить это выражение по отношению к человеку… приблизительно триста или пятьсот тысяч форинтов, ибо, на мой взгляд — если учесть все, — именно в такую сумму обходится обществу воспитание восемнадцатилетнего молодого человека… или девушки, — добавил он поспешно, тем самым окончательно выдавая, что имел в виду Марковича. — Итак, допустим, что он выплачивает сумму затрат и жизнь его отныне никого не касается. Однако же… Даже в этом особом случае не так все просто…

Старый доктор почувствовал, что слишком издалека повел речь. Нет, и этим обходным путем он тоже не достигнет цели: с какой стороны ни подступись, глуха молодежь к доводам разума! Недовольный, он продолжал, чтобы только не оставить фразу незаконченной:

— Да, не так просто. Ведь он, совершеннолетний гражданин, получил не только материальные блага, более того, как раз не в первую очередь материальные.

— То есть? — поднял Пишколти глаза от шахмат. Он уже почти не следил за разговором и, поглядывая на лежавший перед ним открытый журнал, расставлял фигуры, собираясь решать задачу.

— Но Дежё, когда по вашей теории человек сможет расквитаться с родителями и обществом? — спросила аптекарша, и по ее тону было ясно, что у нее на этот счет есть особое мнение. — Я имею в виду не какой-нибудь исключительный случай…

— И как будет в том случае, дядя Дежё, если у кого-то… если кто-то к своему совершеннолетию потерял родителей? — По лицу учительницы было видно, что она тут же пожалела о своем вопросе: нехорошо при пожилых людях упоминать о смерти.

— Остается задолженность перед обществом, — произнес старый доктор, задумчиво потирая виски. Все, что он говорил, имея в виду Марковича, начинало понемногу оформляться в теорию, — Что же касается задолженности перед семьей, — продолжал он неуверенным тоном, — то, я думаю, Йоли, человек погашает ее не только тем, что воздает должное родителям. То есть какую-то часть родителям, да-да, какую-то часть…

— А остальное? — спросил Пишколти, исподтишка подталкивая пальцем фигуру на доске.

— А остальное — собственным детям… конечно, если у него есть дети.

— В таком случае, я останусь вечной должницей? — засмеялась аптекарша, но смех ее прозвучал неестественно. У нее не было детей ни от первого, ни от второго брака.

— Ты мне отдашь, — воскликнул аптекарь. — Верно, Дежи? Долг должен быть отдан мужу, будь ласков, подтверди!

— Что ж, нас много таких… должников, — кивнул старый доктор аптекарше. Но это была просто любезность, он-то понимал, что свой долг отдал, вырастил сыновей… Да только оба они пропали на войне вместе со своим штрафным батальоном…

— Если это так, — заговорила учительница, несколько разочарованная, — если все так, как вы говорите, дядя Деже, значит, совесть у человека никогда не может быть спокойна. Ведь стоит мне задолжать кому-то, и у меня все время неспокойно на душе.

— Вот-вот, Йоли, в том-то и дело! Да только не все столь совестливы, — подхватил старый доктор и тут же пожалел, что ответил слишком быстро. — Между прочим, подобное беспокойство — симптом молодости, — продолжал он. — К старости человек понемногу успокаивается. Какую-то часть своего назначения он выполнил. Большую часть долга отдал.

Пишколти откинулся на стуле, потрещал пальцами:

— Ты, Дежи, неисправимый моралист. А может, просто идеалист? Знаешь, ведь по нынешним временам это почти что реакционер…

— И какой суровый моралист! — подхватила аптекарша. Она явно обиделась, ибо совесть у нее и в самом деле была неспокойна: в свое время она не захотела иметь ребенка, а теперь жалела об этом; понимала, что скорее всего переживет мужа, и боялась остаться на старости лет одинокой, без опоры. — Вот уж не повезло бы нам, если бы на Страшном суде Дежё судьей был… если только это не басни, — кольнула она мимоходом учительницу, убежденную атеистку. — Всех бы в ад отправил.

— Ошибаетесь, — серьезно отозвался старый доктор. — Напротив, по-моему, большинство людей не только выплачивает долг, но и щедро платит проценты. Впрочем, это объективная истина. Если бы люди не отдавали с лихвой… большинство, по крайней мере… если бы не давали больше того, что получили, мы еще и сегодня жили бы в джунглях да по деревьям лазили.

В палисаднике хлопнула калитка — все насторожились.

— Повторяю, речь идет о большинстве. Ибо, конечно, есть и такие, кто любит только получать, а вот отдавать…

Старый доктор умолк, почувствовав, что его не слушают.

— Пришел кто-то, — сказала аптекарша и вышла.

Пишколти быстренько налил себе полчашки остывшего кофе и выпил залпом, без сахара.

— Кажется, вы правы, дядя Дежё, — задумчиво проговорила учительница, не спуская глаз с окна, — безусловно, правы. Все это очень логично. Даже слишком. По-моему, в том и беда, что слишком уж логично.

— Верно, — поддержал Пишколти и добавил тоном мудреца, знающего цену жизни: — Вы угадали, Йоли, жизнь совсем не так логична.

— По крайней мере, не всегда, — сказала учительница. — И нужно быть снисходительным, дядя Дежё, даже если у кого-то… если не все еще так думают… и надо помогать таким, а не… разве я не права?

— Йоли, — окликнула девушку из прихожей аптекарша, — это к вам!

К учительнице прибежали из клуба две девушки: кто-то на кого-то обиделся, отказался от порученной ему роли, и теперь нужно срочно мирить «артистов» или искать нового исполнителя.

Старый доктор скучал в обществе четы Пишколти, но понимал, что не может сразу же подняться и уйти. Подумают, что он и приходил-то ради учительницы. Он рассеянно слушал аптекаршу, которая тут же стала перемывать косточки Йоли: какая-де она неаккуратная, по нескольку дней туфли не чистит, только вытрет на бегу; а белье сушит на спинке стула или кровати, ночью заглянешь к ней в комнату — у нее во всех углах штанишки мокрые висят, посмотрели бы вы, какой после этого пол наутро!

Удобно расположившись в кресле и вытянув скрещенные стройные ноги, аптекарша с видимым наслаждением пушила свою жиличку; она принадлежала к типу женщин, неспособных вымолвить ни единого доброго слова по адресу более молодых и хорошеньких представительниц своего пола. Иногда она взглядывала поверх кофейника на мужа (Пишколти умолк, уныло и бесцельно передвигая по доске шахматные фигуры), и непонятно было, говорит ли она для обоих своих собеседников из привычного женского злорадства, или слова ее предназначены — в десятый, в сотый раз? — только мужу и продиктованы инстинктом женской самозащиты. За все время, что учительница жила у них