Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

Воспользовавшись секундной передышкой, старый доктор встал и откланялся.

Перед клубом на площадке, освещенной фонарем, собралась молодежь. Доктор сразу заметил, что учительницы там нет.

«Девочка пристрастна, это естественно, — размышлял он, ногой нащупывая мосток через канаву на тускло освещенной улице. — Любовь необъективна, как всякая страсть; собственно говоря, каждый влюбленный не совсем вменяем. Конечно, человеку свойственно предаваться страстям своим, как утверждают умные люди, хотя что нее такое страсть, как не химически чистое проявление безумия?.. А в самом деле, отчего это с определенной, с поэтической, так сказать, точки зрения интерес представляет лишь индивид, охваченный страстью, — то есть тот, кто выходит из-под власти разума?.. Да, я непременно должен был сказать ей, что человек, который живет лишь для себя, есть in concreto et in substantia[16] полная бессмыслица, форменное противоречие, ибо живущий для себя живет для смерти. Он живет, просто живет день за днем и вдруг обнаруживает, что эти его дни на исходе. Такая жизнь, ото всех отгороженная, с отдельным входом, теряет перспективу… да нет, какое там теряет. Все окна забиты… замкнутый круг… Единственная перспектива: уничтожение личности. Частная жизнь — частная смерть: круг замыкается… жизнь, единственная цель которой умереть, поистине бессмысленна… да, так… причинная связь совершенно ясна… и это нужно непременно… непременно…»

Он заметил вдруг, что снова вернулся к своим утренним размышлениям. Любая мысль влечет за собой все те же выводы — что это? Быть может, споря о другом, с другими, он все равно старается убедить себя, только себя? Но в чем?

Он миновал уже амбулаторию и остановился перед лестницей на свою террасу: действительно, в чем?.. Но закончить рассуждения он не успел — в доме включили свет, услышали, должно быть, как потрескивает гравий у него под ногами.

За стеклом дрогнула занавеска, и Маришка, их управительница, отворила дверь.

Маркович сидел в темной комнате, не включая света, и крутил радио. Искал хороший джаз и не находил.

«И чего болтал тут, старый брехун, — озлобленно думал он. — Скоты все. Вечная трепотня и ложь. Человек не может жить так, как хочет, и никто не живет, как хочет. Все брехня, а любовь — особенно. Скоты. Ну и ладно. И пусть. Я ведь жить не просился».

Он был зол и никак не мог найти подходящую музыку. Здесь, в деревне, он чувствовал себя как в тюрьме, жалел, что, поддавшись на материнские увещания, приехал домой. Будь у него под рукой столько снотворного, чтобы хватило для безболезненной смерти, он принял бы его, не раздумывая…

На улице залаяли собаки, кто-то прошел мимо калитки.

Донесся собачий лай и до кладбища, но не потревожил царившей здесь тишины и не нарушил покоя. Только небо с летящими облаками словно двигалось куда-то вдаль величественно и неуклонно. Иногда просвечивал из-за облаков щербатый серп месяца, потом пропадал вовсе и вдруг, найдя разрыв в облаках, изливал на землю свой холодный свет; в такую минуту в чаще могильных надгробий поблескивал черный мрамор плит да на могиле почтмейстера серебряно сверкали листья искусственного венка.

В деревне на улицах уже никого не было, но окна еще светились.

В большой комнате почтмейстерского дома все члены семьи собрались на поминки. С ужином уже покончили и теперь тихонько беседовали о судьбе вдовы и дома, доставшегося им в наследство. В меньшей комнате играли дети, привезенные сюда по случаю похорон; игрушек в доме не водилось, и вдова раздала им коллекцию дедушкиных карандашей. Сохраняя подобающую случаю тишину, внуки развлекались, рисуя цветными, остро заточенными карандашами расфуфыренных красоток, ракеты, танки и похороны.

Пишколти после ужина не лег, а снова подсел к шахматной доске. Правой рукой он передвигал черные фигурки, левой — белые: пытался играть сам с собой.

Немного погодя ему это надоело, он погасил свет, осторожно вошел в спальню и начал раздеваться. Раздевался тихонько при тусклом отсвете уличного фонаря.

Неожиданно жена спросила:

— А дверь ты запер?

— Запер, — помолчав, ответил аптекарь. Он думал, что жена уже спит.

— И на задвижку закрыл?

— Закрыл.

Тишина.

— А кошка? На кухне была кошка, сейчас вспомнила.

— Поглядеть?

— Не надо, я сама, — сказала аптекарша. Она включила ночник, сунула ноги в домашние туфли и вышла. Кошки на кухне не было, муж запер дверь как полагается и на задвижку закрыл. Но каждый раз ей нужно было убедиться в этом самой, иначе она ни за что не смогла бы заснуть.

Скрывшись опять под одеялом, аптекарша спросила:

— Что это с Дежё такое? Очень он сегодня разговорчивый был.

— Не знаю, — сказал аптекарь. — Не знаю, что это с ним.

Они умолкли и больше уже не разговаривали, хотя долго-долго не спали.

Улеглась и молоденькая учительница в соседней комнате; облокотясь на подушку, она читала стихи. Но сегодня почему-то не читалось; она закрыла книгу и тихонько мурлыкала что-то, покачиваясь в такт. Потом перестала мурлыкать, погасила свет, легла и затихла. Только дыхание ускорилось от необъяснимого сладкого волнения: она думала о Марковиче и думала о себе, о том, сколько еще всего должно произойти с нею, и сколько у нее дел, и как все необыкновенно интересно.

Ей было жарко, не хватало воздуха. Она легла поверх одеяла и так лежала — лежала и улыбалась в темноте.

После ужина старый доктор решил восполнить несостоявшийся послеобеденный отдых и лечь пораньше. Он разделся, натянул пижаму, но понял, что спать еще не хочет, и стал неторопливо рыться в книгах.

Книги ему удалось сохранить, они пережили войну.

Старый доктор был еврей; деды его, жившие в Шаторальяуйхее, еще строго придерживались иудейской веры и занимались ремеслом — были красильщиками по тканям; но уже отец «ассимилировался» и прослыл в Мишкольце более или менее просвещенным книготорговцем. Во время войны, когда расистские преследования стали основой правительственной политики, все движимое имущество старого доктора конфисковали, описали и опечатали, а потом и растащили — с разрешения властей и без оного — все, что можно было унести. Вот только книги он загодя укрыл у почтмейстера — того самого, кого хоронили сегодня, — часть же семейных драгоценностей и самые ценные документы доверил Маришке. Она честно все вернула и даже подарка не приняла за сохранение имущества. Все остальное пропало навсегда — дорогие врачебные инструменты, мебель, столовое серебро, ковры, одежда; остался пустой дом, да и тот в незавидном состоянии. Труба упала от близкого взрыва, снесло и черепицу; односельчане вынули оконные рамы, двери, сорвали полы. Даже