Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

в платиновый цвет, но лицо для ее возраста выглядело поразительно молодо. Старому доктору, правда, не это бросилось в глаза, он, напротив, отметил на ее лице следы прожитых лет: в последний раз они виделись в конце двадцатых годов, да и то лишь мельком. В памяти он сохранил ее девичий облик, и в сновидениях своих — уже минули годы с тех пор, как она перестала ему сниться — видел ее вечно юной, с гладкой свежей кожей, высокой грудью, в цвету восемнадцати лет.

Теперь старый доктор внимательно ее рассматривал. «А может быть, это и не она, — подумал он. — Ведь Андялке теперь тоже под шестьдесят, а этой… Нет, такого быть не может, но если это все же она, тогда это чудо».

И держалась продавщица молодо, и фигура у нее была хороша (его жена, должно быть, весила килограммов на двадцать больше). А вот в движениях ничего не осталось от прежней Андялки: она лениво протягивала руку к полкам, со скучающим видом раскладывала перед покупателем товар, нимало не беспокоясь тем, что очередь у прилавка росла.

На темно-синем, отливающем шелком халате над эмблемой магазина были пристрочены ленточки разных цветов с надписями: «Говорит по-французски», «Говорит по-немецки», «Говорит по-английски».

«Она это! Конечно, она!» — мысленно воскликнул старый доктор. Он снял очки, протер их, не спуская внимательного взгляда с продавщицы. Ему непременно хотелось взглянуть ей прямо в глаза — почему-то это нужно было, чтобы убедиться окончательно, — но она не смотрела на него, лишь один раз скользнула равнодушным взглядом и отвернулась.

Когда-то он был практикантом в местной больнице; потом еще несколько раз по разным поводам заменял то одного, то другого врача. Там они и познакомились: Андялка была дочерью какого-то чина в комитатском управлении и приходила в больницу для амбулаторного лечения как частная пациентка главного врача — у нее были жалобы на сердце, не слишком, впрочем, серьезные.

Нет, она не была у него первой в жизни женщиной и все же в каком-то смысле была именно первой: ни одна не осталась в памяти так прочно, на долгие десятилетия, и ни одна не нанесла такой мучительной и, казалось тогда, неизлечимой раны. Совершенно неожиданно — между состоявшимся и назначенным свиданиями — Андялка укатила с матерью на Балатон, а ее отец довел до сведения начинающего сельского врача, что их семейство не намерено продолжать с ним знакомство. Нет, он не сразу отказался от надежды встретиться с ней, неделю за неделей осаждал ее письмами, даже поехал следом на Балатон (где, кстати, и познакомился с будущей своей женой). Минуло месяца два, не меньше, когда уже в самом конце лета на его имя пришел сиреневый конверт; в нем оказалась карточка, уведомлявшая о помолвке Андялки с неким обладателем весьма древнего пышного имени и короны о пяти зубцах.

А на обороте небрежным почерком Андялки стояло несколько шаблонных, приличествующих случаю слов: «Милый Дежё! Такова судьба. Решение мое окончательно — согласитесь же, что тут ничего не поделаешь, да и не нужно. Я верю в Вас, в Вашу корректность и умоляю, не сердитесь на меня. А.».

Старый доктор стоял довольно далеко от прилавка, у колонны, и не спускал глаз с продавщицы, стараясь, однако, не привлекать к себе внимания. Он знал уже твердо, что это Андялка, но тот внутренний трепет, что охватил его в первое мгновение, постепенно угас. Он вглядывался сейчас в эту женщину глазами не мужчины, а просто много испытавшего на своем веку человека — к тому же врача-психиатра — и отмечал все: флегматичную маску на ее лице, презрительно поджатые губы, скучливые движения, выражающие непобедимое отвращение к тому, чем приходится ей заниматься…

И вдруг он понял то, чего не понимал прежде, но что тревожило его постоянно и тогда, даже в самые интимные минуты их любви, хотя свою тревогу он не смог бы выразить словами: он понял сейчас, что за каждым взглядом этих зеленых глаз, устремленных на очередную жертву, всегда был холодный расчет, прикрытый, как маской, красотой ее тела… Старый доктор не задержался мыслью на своем открытии, то было скорей лишь смутной догадкой, но он понимал уже, что первой великой любовью обязан, быть может, лишь праздному любопытству скучающей барышни. И еще — каким-то чутьем он безошибочно угадывал теперь, что эта женщина сделала несчастным своего мужа, или мужей, и всех, кто с искренним чувством когда-либо отдавался ей во власть…

Жена его за это время, отстояв очередь в кассу, уже получила покупки. По лицу Андялки он увидел, как в зеркале, что жена приближается к нему: продавщица подняла глаза, посмотрела ему прямо в лицо, знакомым движением — движением той юной Андялки — поправила волосы, потом взгляд ее скользнул в сторону и, остановившись, застыл неподвижно, насмешливый и презрительный.

Доктор отобрал у жены пакет побольше, ласково взял ее под руку, и они направились к выходу. Проходя мимо прилавка с нейлоновым бельем, он даже не взглянул на продавщицу.

— Не выходит у меня из головы этот Борбат, — заговорила докторша, когда они выбрались на улицу. — Как это можно! На кого же деревня останется?

Старый доктор посмотрел на жену, на ее озабоченное лицо и не нашел ее ни такой старой, ни такой расплывшейся, какой она отразилась только что в зеркале презрительного взгляда. И остро почувствовал вдруг согревающую сердце миротворную близость этой накрепко сплетенной с ним судьбы, близость родной души.

— Участка я не приму ни в коем случае, — сказал он. — Довольно уж я рисковал, всему есть границы.

Их сошлось всего семеро на эту пятидесятую годовщину.

В кабинете юбиляров принял один из заместителей директора гимназии: у самого директора важное совещание в совете, он очень сожалеет…

Потом, по традиции, они обошли здание, осмотрели вывешенные в коридоре портреты, стенные газеты в классах, цветущую пеларгонию на окнах, ярко-зеленые кисти аспарагуса; заметили новые царапины на новых партах, смеясь постояли у доски — на ней была часть какого-то примера по арифметике и рядом — поросячья морда. Здание гимназии было прежнее, но его столько раз обновляли, перестраивали, подводили фундамент, пробивали новые двери, а старые — заделывали, что ориентироваться стало трудно. Ни парт тех времен, ни кафедр не осталось и в помине. Впрочем, сами юбиляры не могли бы уже сказать с уверенностью, где находился их класс. Только нынешний «III класс» был определенно знаком: его узнал Шикабони, актер на пенсии. Отсюда, с последней парты того ряда, что у окна, и сейчас был виден барочный балкон огромного доходного дома напротив. Этот балкон был связан для них с некой пятнадцатилетней девушкой, щупленькой да и