Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

За окном было еще темно.

Доктор включил ночник, посмотрел на часы и принял лекарство. Затем встал с кровати и начал ходить взад-вперед по узкой комнатушке, сразу отметив, что пульсация в затылке немного утихла. Вдобавок ко всему спать пришлось непривычно низко — в гостинице на кровать полагалось лишь по одной подушке; поразмыслив, доктор вытащил из подзеркальника оба ящичка, подложил их под подушку и снова устроился в постели, на этот раз чуть не сидя.

И вдруг мелькнула мысль: может ведь случиться что угодно!

И пройдут часы, а то и полдня, пока выломают дверь. У него же будут лишь минуты, считанные минуты, разве их растянешь в часы? Дома-то всегда кто-нибудь рядом, уж сколько лет он не спит один.

Когда-то подобные мысли взволновали бы его до крайности. Вероятно, он спустился бы в холл и вступил в разговор с портье, а может, поспешно одевшись, просидел внизу оставшуюся часть ночи, сейчас же он преспокойно размышлял о том, что могло произойти. То есть что могло бы с ним быть, судя по наблюдаемым симптомам. Он уже свыкся с мыслью о неизбежном. И не столь уж отдаленном. Сознательно приучал себя к этой мысли, опираясь на медицину. Как часто вера дает больному силы вернуться к жизни! Но ему суждено обходиться без этого наиестественнейшего лекарства, ибо он явственно ощущал все симптомы, полностью отдавал себе отчет в собственном состоянии и желал лишь предупредить пресловутый circulus vitiosus[22], когда больной организм откликается на то или иное явление возбуждением, а чрезмерное возбуждение лишает его остатков сопротивляемости.

Вспомнив вдруг, что с вечера запер дверь, доктор встал и повернул ключ в замке. Он чувствовал, что совершенно спокоен, а это было для него лучшим лекарством.

Наконец принятая таблетка оказала свое действие — головная боль унялась, хотя он долго еще сквозь дремоту ощущал пульсацию в затылке. Собственно говоря, в этом состоянии он пробыл до самого утра: он как будто плыл между сном и явью; сознание то просыпалось, то затухало вновь. Время от времени до него смутно доходила окружающая действительность: понемногу светлеющее окно, постепенно проступающие в сумраке номера очертания незнакомой мебели, а над всем этим носились, как бы прорастая одно сквозь другое, обрывки сновидений.

Вот они снова в том самом классе, откуда виден балкон с цветами. Здесь не только вчерашние «мальчики», но, странное дело, и те, кто уже умер, хотя собравшиеся прекрасно знают, что они умерли. И будто бы они собрались все в классе перед звонком на уроки — нет, не весь класс, а только часть его, остальные же по какой-то причине отсутствуют.

На балконе Андялка поливает петунии, она не смотрит сюда, но, конечно, все видит сквозь окно.

А сам он, втиснувшись между ближним к окну рядом парт и батареей, измеряет давление… ну да, Лайошу П. Тооту, которого то ли расстреляли, то ли повесили во время второй мировой войны, потому что он принялся вдруг проклинать всех и вся после какого-то внезапного отступления.

«А давление у тебя нормальное, — говорит он Лайошу П. Тооту. — Если по давлению судить, так ты и до ста лет дожил бы, оно даже низкое, пожалуй, для твоего возраста… словом, прогноз самый благоприятный…»

К ним уже протискивается Несведа, на ходу подвертывая рукав. «Вайсик, и мне… теперь… мне…» — просит он, подобострастно заглядывая в глаза.

Шикабони с подвитыми волосами стоит у окна и переглядывается с Андялкой, однако доктора это ничуть не волнует, ему нет дела до Андялки. Он уже укрепляет манжету на руке у Несведы, но измерить ему давление так и не успевает, в эту минуту кто-то кричит от двери: «Доктора!»

Сразу начинается сутолока, все теснятся к двери, а его отталкивают те, что посильнее. Он пробивается отчаянно, изо всех сил, но его по-прежнему отталкивают. Он все же борется долго, задыхаясь и слабея в этой борьбе, зная, что такое напряжение может стоить ему жизни, сознавая в то же время, что в комнате уже совсем светло. Но тут Чордаш загораживает дверь своей могучей спиной и кричит: «Вайсик, сюда иди!» — и все тут же расступаются и пропускают его вперед, к носилкам; носилки стоят в гостиничном коридоре, и на них лежит девочка, ее уже раздуло, это та самая девочка, что утонула в степном колодце.

«Конечно, я составлю протокол, — говорит он тем, кто, притихнув, окружает носилки. — Если доктор Борбат уехал, так я, само собой… только жене не говорите».

Авторучка никак не хочет писать, приходится нажимать покрепче. Перо царапает, это у него после случая с девочкой всегда так, когда в графе «причина смерти» нужно писать «удушье», потом подымает взгляд, и со стены его номера холодно сверкает в глаза зеркало.

«Значит, не измеришь? — шипит у него за спиной Несведа. — Измеришь или нет, жид проклятый?!»

Он не огрызается, знает, что в такой момент лучше промолчать. Что бы он ни сказал сейчас, Несведа лишь пуще обозлится. Молча смотрит он в зеркало и, хотя не видит там ничего, все-таки напрягает зрение и слишком поздно замечает, что с другой стороны — да, ведь гимназию с тех пор перестроили, и учительская теперь не там, куда он так напряженно вглядывается, — с другой стороны большими шагами подходит старый Штримфли.

Остальные уже разбежались и сидят, скрестив руки, на своих партах. А он не может сдвинуться с места и, словно парализованный, ждет учителя, зная, что неминуемо…

Доктор проснулся.

Рядом хлопнула дверь. В комнате было совсем светло. Всем своим телом он ощутил то самое чувство облегчения, какое испытал прошлой ночью, когда ему снилась контрольная. Но оно тотчас опять сменилось угнетенным, подавленным состоянием духа.

«Несомненно, — думал он, когда мысли его немного прояснились, — несомненно, мозг является источником не только рассудка, но и безрассудства. Нервный механизм не подчиняется воле, и… в конечном счете, условные рефлексы имеют в жизни человека гораздо большее значение, а в смерти, конечно, еще большее, чем считают врачи. Я мог бы написать об этом… если бы, конечно, напечатали… впрочем, не думаю, чтоб напечатали, ведь у меня нет необходимых материалов для доказательства… Диагносты шоковых состояний уже нащупывают что-то в этом направлении, но ведь шок — это лишь один из многих…» Криво усмехнувшись, он прервал свои размышления и встал.

За ночь он совсем не отдохнул. Руки и ноги онемели, и каждое движение давалось с трудом, словно заржавели суставы. Сев в