Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

Лебович сидел в гостиничном ресторане у окна, выходившего на улицу, и читал утреннюю газету.

— Мир сошел с катушек, а я, злорадствуя, слежу за ним, — проговорил он вместо приветствия, когда старый доктор сел к его столику. — Очень сожалею, но меня политики не проведут. Я перешагнул уже за средний возраст, плевать я хотел на супербомбу и не только на супер, но и на экстрасупер, и на ультрасупер, если, конечно, силенок хватит с ними со всеми расплеваться. Хватит, как думаешь?.. Скажи, Дежё, когда медицина дойдет до такого уровня, чтобы можно было высчитать границы, так сказать, возможной жизнедеятельности организма? Ну, скажем, с десяти-двадцатипроцентной ошибкой?

— Никогда, — бесстрастно ответил старый доктор. — Случайные осложнения учесть невозможно. Самое большее — возможен вероятный подсчет, но вероятность недействительна для отдельных случаев. Как говорится, см. — средний возраст.

— Признайся, вы все же отстали. Не спорю, несколько частных достижений есть, но в целом медицина в наш век атома… она плетется где-то в хвосте…

— Не думаю, — убежденно отозвался доктор. — Между прочим, и то, чего она достигла, уже чудо, если принять во внимание историю. С тех пор как мир стоит, на технику убийства употребляется в сто раз больше средств и энергии, чем на технику исцеления… Пятьдесят граммов салями, маленькую порцию масла, чашку какао, — проговорил он тем же тоном, повернувшись к официанту, который с минуту уже стоял возле их столика. — И, постойте-ка… двести граммов коньяку.

— Дежё, обманщик, ты ж вчера не пил!.. Еще один завтрак! — кивнул он официанту, который только что собрал со стола тарелки от его первой трапезы.

— Считай, что каждый новый день — подарок, — вернулся старый доктор к прежней теме, когда официант отошел от стола. — Капитал ты прожил, остаются только проценты. По крайней мере, я так отношусь к этому. Теперь я на пенсии… капитал прожит, поживем немного на проценты.

— Легко тебе говорить! — усмехнулся недовольно Лебович: он-то ведь пенсии не получает и обречен работать до последнего вздоха.

Старый доктор задумчиво смотрел в окно на оживленную городскую улицу. Он думал об отъезде Борбата.

— Я, дружище, не геройствую ничуть. Скажи лучше, что я трус… да, может, и правда трус. Но быть мучеником — это не по мне, я в конце концов свое дело сделал… и сейчас хочу немножко пожить спокойно, сколько уж выйдет.

— Счастливчик…

В заплывших глазках Лебовича пряталось легкое презрение. Потом он посерьезнел и, как вчера, на гимназическом дворе, начал жаловаться на головокружения и удушье и на непонятную тяжесть в области желудка, что беспокоило его, очевидно, больше всего; осторожно, окольными путями старался он выпытать, каковы симптомы рака и существует ли какой-нибудь определенный признак этой болезни в начальной ее стадии. Впрочем, слова «рак» он избегал, предпочитая называть его «carcinoma», и вообще усердно расцвечивал свою речь различными профессионально-медицинскими выражениями.

Старому доктору было ясно, что рак Лебович себе просто придумал. Поэтому он отвечал очень кратко и обобщенно, когда же официант принес им завтрак, попросту перевел разговор.

— А Чордаш? Спит еще?

Лебович почувствовал, что старый доктор не намерен углубиться в профессиональную беседу, и недовольно ответил:

— По-моему, Чордаш улепетнул.

Оказывается, Лебович уже заглянул к портье: ключ Чордаша был сдан.

— Впрочем, Чордаш меня не интересует, — сказал он, презрительно оттопыривая губы, и приступил к второй порции.

Соседние столики пустовали; завтракавших в зале вообще было немного, и обслуживал всех один-единственный официант. Он стоял посредине, у пульта, и вяло любезничал с буфетчицей, готовившей кофе.

По улице навстречу друг другу, с виду беспорядочно и бессмысленно, шли вереницы людей. Глухо протарахтел трамвай.

Лебович разрезал пополам рогульку и, намазывая масло, спросил:

— А ты не подумывал о том, чтобы уехать куда-нибудь?

— То есть? — взглянул на него старый доктор, хотя сразу понял, куда клонит Лебович.

— То есть?! Проветриться!

— Куда же я мог бы поехать?

Лебович сложил разрезанную только что рогульку, откусил и с нескрываемым наслаждением захрустел, энергично работая искусственными челюстями.

— Хороша рогулька. В Венгрии только утром и можно есть рогульки, потому что к вечеру тебе непременно всучат оставшиеся еще с прошлой недели. Особенно в Пеште. А о праздниках уж и говорить нечего, в праздничные дни в Венгрии вообще нельзя рассчитывать на свежие булочки и тому подобное. В Вене можно, в Париже тоже, и в Монтевидео, и на какой-нибудь ферме в Боливии — только в двухмиллионной венгерской столице нельзя! Видишь ли, Вайсик… не сердись, что говорю все, как бог на душу положит… видишь ли, не сочти бахвальством, но за последние двадцать лет мне довелось побывать там и сям, свет повидать… а ведь к человеку всегда, где б он ни был, что-нибудь да пристанет…

— Естественно, — кивнул старый доктор, раздумывая про себя, как же это удалось Лебовичу столько поездить по свету. Одно ясно: для него ни линии фронта, ни границы мирного времени не помеха, он везде отыщет щелочку. Ловкач.

— Словом, — продолжал, откусывая рогульку, Лебович, — капитал ты отдал, кому отдал, про то говорить не стоит. Да и проценты туда же приложил, и немалую толику, будем говорить прямо… ты уже сколько лет трубишь с пенсионного возраста, восемь?.. Но последними-то остатками процентов ты можешь ведь распорядиться по-своему?

— Вот-вот, как раз об этом вчера и зашла речь, — живо отозвался доктор, задержав у рта кружок салями на вилке. — Им хочется опять навязать мне участок… Видал, дружище! Ну уж, дудки. Будь спокоен, теперь я сам стану распоряжаться оставшимися процентами. На это у меня ума как-нибудь хватит.

По пухлому лицу Лебовича пробежала тень раздражения.

Он залпом выпил оставшийся в чашке кофе, помял короткими пальцами сигару, заранее положенную рядом с прибором, и закурил.

— Привычка. Одну после завтрака, — пояснил он и поглядел в окно. Крохотные его глазки беспокойно бегали, провожая пешеходов. — Не пойми меня превратно, Дежё, я сказал «проветриться» не в том смысле, что… Сказать по правде, эти восемнадцать лет из последних двадцати я не потому вовсе провел за границей, что там лучше или еще что… — Он вызывающе поглядел однокашнику в глаза. — Здесь мне худо.

Старый доктор рассеянно крутил в руках салфетку и не отвечал. «Иностранный подданный, — думал он, — за нами вполне могут и наблюдать». Но никого не видно было за соседними столиками, а те, что сидели поодаль, не обращали ни малейшего внимания на двух стариков.

«Да, — снова промелькнуло в голове у доктора, — нынче ведь нет тех строгостей. Впрочем, мне-то что, мне до политики нет дела».

Лебович проследил за взглядом старого