Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

лицом неказистой, но охотно демонстрировавшей себя перед бдительными окнами мужской гимназии. Пожалуй, год-другой не было в городе девушки, о которой грезили бы столько, сколько об этой.

— Мы тогда в седьмом учились, — петушиным голосом проговорил Шикабони. Бывший артист был сухощавый мужчина с длинными седыми волосами; слезящимися от неумеренных возлияний стариковскими глазками разглядывал он балкон, на котором густо цвели темно-красные, синие, белые и лиловые петунии. — Я точно помню, потому что в седьмом я единственный раз провалился, бедняга Фюлеш засыпал меня по-латыни…

В этом классе они задержались ненадолго. Вспоминали.

Между тем — судьба словно решила подшутить над ними — на балкон вышла девушка с высокой прической и стала поливать петунию из большого в горошек кувшина. Маленькой палочкой она ковыряла землю между цветами и, целиком уйдя в свое занятие, по-видимому, ни о чем ином не думала. Но вот вода в кувшине кончилась, девушка подняла вдруг голову, взгляд ее пробежал по окнам гимназии и тревожно застыл на том окне, из которого, теснясь и вытягивая друг из-за друга головы, на нее смотрели какие-то старики.

Собственно говоря, балкон остался здесь единственным знакомцем.

Старому доктору тоже помнился этот балкон, и в нем болезненно встрепенулось давнее юношеское воспоминание, от которого защемило слегка сердце; впрочем, оно тут же рассеялось, как сладостный сон поутру. Вообще же он чувствовал себя здесь чужим: парты непривычной формы, на стенах незнакомые портреты, даже двери, окна, цвет стен — все было чужое.

Они двинулись дальше, и тут из соседнего класса вырвался целый выводок встрепанных мальчишек, очевидно, после какого-нибудь кружка или дополнительных занятий. Учитель с удивительно детским лицом вышел за ними следом, запер дверь на ключ и недоуменно оглядел фланировавших по коридору стариканов.

— Вы ждете кого-нибудь? — спросил он официальным тоном.

Объяснения дал ему доктор Шёпкез, адвокат. Ведь он был организатор встречи и, значит, в какой-то мере «хозяин дома».

— О, поздравляю вас, — смущенно пробормотал учитель и, вежливо склонив голову, удалился.

Поджидавшие его мальчишки с любопытством оглядывали стариков, но, когда учитель пошел своей дорогой, тут же его окружили и двинулись следом, горячо о чем-то споря, отталкивая и тесня друг друга.

А старому доктору вдруг вспомнилось: он был еще первоклашкой, они собирались в воскресенье утром перед гимназией, чтобы идти на экскурсию… и тогда он увидел вот такую же группу юбиляров у подъезда гимназии — впрочем, тех собралось больше и были они, вероятно, моложе. Один из них пальцем приподнял его подбородок и спросил: «Ну, как, братец, нравится тебе учиться здесь?» — «Да», — ответил он, хотя не понял толком вопроса и долго потом раздумывал: может, в разных гимназиях учат по-разному, и, может, есть такая гимназия, где не нужно зубрить арифметику… Но сейчас доктора занимала даже не самая эта сцена, а то, с какой отчужденностью глядел он на тех пожилых людей, некогда тоже школьников. Ни тогда, ни в студенческие годы не приходило ему в голову при виде стариков, что и он будет старым.

Мальчишки дошли до конца длинного коридора и скрылись, не оглянувшись. Ему было бы приятно, если бы они оглянулись, но нет, не оглянулись.

Шикабони, бывший артист, поднялся на третий этаж. Он не сказал, зачем ему нужно туда. Уже старшеклассником он вырезал на подоконнике возле уборной свое имя. В прежние их встречи оно выделялось еще отчетливо, но сейчас искать его было напрасно: когда здание ремонтировалось после войны, маляры зашпаклевали надпись.

Остальные тем временем разбрелись по двору — воспоминания влекли каждого своим путем. Старый доктор стоял в одиночестве с тем же настойчивым чувством — все чужое. Не так, как чужд бывает никогда не виденный край, в котором осматриваешься с равнодушным спокойствием, — нет, здесь на каждом шагу возникало ощущение, что когда-то этот двор был постоянным, добрым знакомцем — вон у задней калитки лежит тот самый камень, о который он как-то до крови ободрал колено (как знать, быть может, и сейчас еще камень хранит в себе несколько атомов его крови и сохранит навсегда в межматериальных пустотах микрокосмоса)… добрым знакомцем был этот двор когда-то и именно потому сейчас казался более чуждым, чем если бы доктор никогда его не знал: за полстолетия человек и камень окончательно стали чужими.

Так прошла минута, может быть, пять… Старый доктор поймал вдруг себя на том, что он скучает. И снова зашевелились гнетущие ощущения, незаметно накапливавшиеся в душе с самого утра. Несколько человек уже собралось у выхода, и он направился к ним, не думая ни о чем, даже об этих неясных щемящих своих настроениях. На верхней ступеньке лестницы, что вела из заднего двора, он на секунду остановился передохнуть. И сказал про себя, даже шевеля губами при этом:

— Neuropatia cardiovascularis[19].

Он подошел к остальным, разговаривал, расспрашивал, слушал, как толстяк Лебович рассказывает о частых головокружениях и одышке, а сам в крайнем недоумении размышлял о том, откуда пришло ему в голову это «neuropatia cardiovascularis». Так и не вспомнил; и лишь позднее, когда они сидели за накрытым столом в отдельном кабинете ресторана, вдруг совершенно неожиданно всплыло воспоминание: когда-то профессор написал эти слова на истории болезни Андялки. Диагноз был довольно оригинальный — вместо обычного «neurosis cordis». Профессор считал это последнее выражение неточным, и каждому врачу, который говорил о неврозе сердца, рекомендовал незамедлительно наниматься в батраки к эгерскому капитулу.

Старый доктор сознательно задержался на этом воспоминании, словно убегал от другого. Он до конца понял теперь Андялку, понял, что эта женщина сгубила бы его жизнь, и все же безо всякой к тому разумной причины ему было больно. От старой ли раны? От нахлынувших воспоминаний о невозвратной молодости?..

В вестибюле ресторана Шикабони неожиданно встретился с давним своим знакомым. Когда все уселись, приятель артиста в том числе («Мой старый почитатель», — небрежно отрекомендовал его Шикабони соседям), доктор Шёпкез надел очки, вынул из внутреннего кармана сложенную вдвое тетрадь и встал. То был журнал их класса в год окончания гимназии.

Маленький зал освещался неоновыми лампами: их холодный голубоватый свет размывал тени. Стаканы, тарелки, столовые приборы тускло поблескивали.

Лица у семи стариков были белы как мел и губы бескровны. Неоновый свет прояснял, высвечивал на этих лицах карту минувших десятилетий.

Сурово и торжественно, немного церемонно доктор Шёпкез стал читать список:

— Карой Ардаи!

Все присутствующие знали, что Ардаи погиб еще в первой мировой войне. Адвокат выжидательно взглянул поверх очков и сам ответил:

— Нет в живых.

— Отсутствует по уважительной причине, — заметил артист.

— Имре Балог!

— Умер.

— Ничего подобного, — запротестовал толстый Лебович. — Недавно мы встретились с