Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

— Умер, — повторил Селепчени с застывшим лицом и неподвижным взглядом. — В Вильявисенсио, возле Боготы, как раз в ночь под Новый год.

— Миклош Бауман!

— Умер в Австралии.

— Андор Циглер!

— Погиб в Освенциме.

— Ференц Чордаш!

— Здесь.

Чордаш был крупный, высокий. Он хорошо сохранился и в этой компании выглядел моложе всех. Прежде он работал главным инженером какого-то большого завода и, уйдя на пенсию, получил даже награду.

Официант принес суп и разлил по тарелкам. С минуту он постоял у стола, всем своим видом выражая готовность услужить, но никто не обращал на него внимания, и он, перекинув на руку салфетку, удалился. Между тем адвокат подходил уже к концу списка:

— Дёрдь Тоот!

— Умер.

— Лайош П. Тоот!

— Умер.

— Расстрелян.

— Не расстрелян, а повешен.

— Жолт Варади!

— Погиб. Где-то у Дона.

— Дежё Вайс!

— Здесь! — Доктор криво улыбнулся. — Пока здесь.

— Ты уж молчи лучше, Вайсик, — проговорил Несведа, совсем сгорбленный и худой, служивший до пенсии писарем в сельском совете. Он хотел еще что-то сказать, но Лебович перехватил слово:

— Дежё, очевидно, знает тайну долголетия, да только выдавать не хочет. Может, по секрету, а Дежё?

— Мальчики, суп остынет, — сказал Шикабони.

Бульон ели все, но второе и напитки каждый заказывал на свой вкус. Старый доктор ограничился фирменным блюдом — фаршированным яйцом (на ужин он всегда ел мало) и бутылкой персикового сока. Время проходило в оживленной беседе, каждый спешил рассказать про других все, что знал. Вспомнили и учителей: в их прошлой встрече, на сорокалетие, принимал участие учитель греческого. Умер он совсем недавно, на похоронах от имени его учеников выступал Шёпкез.

Лебович, покончив со второй порцией жаркого, осушил до дна свой бокал и повернулся к старому доктору.

— Да, все-таки класс наш… — сказал он значительно и, обводя маленькими глазками сотрапезников, небрежно скользнул по Несведе, сельскому писарю.

Шёпкез сидел, откинувшись на стуле, и легонько кивал направо и налево:

— Да, да, несомненно… Ты совершенно прав…

Поговорили о тех однокашниках, кто немало преуспел в жизни. Вспомнили, конечно, и знаменитого химика, лауреата премии Кошута, которым все они немножко гордились. После сороковой годовщины никто не видел его, только в газете на фотографии, когда его наградили, и потом — в траурной рамке, когда он умер.

Был у них и еще один известный всей стране однокашник, чье имя даже попало в новейший лексикон. Он все время занимал высокие должности, а недавно его назначили послом в столицу одной из дружественных стран. Сейчас он как раз в Будапеште, Шёпкезу удалось связаться с ним по телефону, и посол обещал приехать. Однако не приехал — как, впрочем, не приезжал и на сорокалетие… словом, он был единственный, кто отсутствовал по «неуважительной причине».

Старый доктор почти не принимал участия в общем разговоре; голова у него гудела, в висках покалывало, словно иголками, длинный день совсем его вымотал. Он отодвинулся немного от стола и стал рассматривать групповую фотографию их выпуска. Их класс первым в гимназии сфотографировался после экзаменов вместе, и Шёпкез на каждую встречу приносил уменьшенную копию.

Напрягая зрение, старый доктор разглядывал выцветший снимок; прежде всего ему хотелось разыскать тех, чьи лица он не мог вспомнить, когда Шёпкез читал список. Но первым увидел себя — почти незнакомого юнца с длинной шеей и оттопыренными ушами, глядевшего в аппарат с неподражаемой самоуверенностью окончившего курс школяра.

При первом взгляде на фотографию все лица — даже тех, кто сейчас присутствовал, — показались ему незнакомыми, только Шикабони, завитого и с пышным галстуком, он помнил совершенно отчетливо, лучше, чем себя самого. И когда присмотрелся к фотографии, показалось вдруг ему, будто в глубине их юношеских глаз замерли в ожидании и вот эти минувшие пятьдесят лет, и даже нынешние их лица, чуть-чуть вибрирующие сейчас в неоновом свете.

Старый доктор понимал, что это ему лишь чудится, и все-таки испытывал странную уверенность, что ослабевшими своими глазами — нынешними глазами — он мог бы по любой фотографии теперешних гимназистов рассказать, как пройдут предстоящие им пятьдесят лет…

В завитых волосах юного Шикабони и его улыбке amoroso[20] он явственно разглядел сейчас не просто будущего артиста, но артиста, который всю жизнь теснился в самом низу театральных афиш, который даже теперь, выйдя на пенсию, так тщательно прикрывает жалкими остатками волос свой сверкающий череп, словно еще ждет от жизни чего-то. А у Лебовича все те же хитрые маленькие глазки, лишь глубже ушедшие в лоснящиеся жирные щеки. Он один прибыл на встречу в собственной машине: должно быть, выманил у кого-то, как выманивал в свое время шпаргалки по греческому.

Во взгляде вечного отличника Шёпкеза — характерный для него педантизм; вероятно, он и тогда не претендовал на что-либо большее, чем получил в действительности. Да, он добился желаемого, притом вполне корректно. В родном своем городе он — признанное светило адвокатуры, председатель какого-то общества, член городского совета.

Селепчени — неясный образ. В неподвижной позе, запечатленной фотообъективом, угадывался будущий офицер генерального штаба, и в то же время на фотографии отчетливо виделось и это восковое мертвенное лицо, измененное болезнью Паркинсона. Но никто не угадал бы в нем того, кем он стал, — ночного сторожа, коммивояжера, торговавшего священными картинками, скупщика зелени, бухгалтера в кооперативе…

А вот и Чордаш… Да, это скала, богатырь!

Такого безусловного сходства с собственной юностью не сохранил никто. А тут с первого же взгляда видишь: Чордаш все тот же и почти не постарел, скорее в настоящую силу вошел за эти полстолетия. На фотографии он такой же подросток, как и все, но глаза излучают непоколебимое спокойствие силы. С этим же спокойствием глядит он с другого конца стола и теперь, миновав полосу опустошительных жизненных бурь. Широкое костистое лицо, грубоватое в юности, смягчилось, приобрело интеллигентность, но во взгляде осталась прежняя сила; старый доктор вспомнил, как на спортивных состязаниях Чордаш вразвалочку подошел к соревнующимся и, без тренировок, без стиля, швырнул металлический диск на полметра дальше рекордного броска. Или другое воспоминание — Чордаш у доски: «Правило я не учил, господин учитель. Знаю и так». Он действительно знал, знал все, мелок легко постукивал в его руках по доске, хотя за спиной грозно поблескивал очками старый Штримфли. У Чордаша не было отличного аттестата: высших баллов он добивался только от тех учителей, которые злились на него и старались провалить.

Несведу, бывшего сельского писаря, старый доктор нашел на снимке не сразу. Но, присмотревшись внимательней, узнал: восемнадцатилетний Несведа подобострастно смотрел в аппарат, как позднее смотрел, вероятно, в лица сменявших