Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

Доктор вдруг понял, что эти расспросы вполне в духе Чордаша, и, подумав, ответил:

— Мое самоощущение начинается с того, что я живу.

— Со временем это обычно забывается, — сказал Чордаш. Опершись руками о сиденье, он слегка раскачивался в такт движению поезда. — Ну, а… в те годы не слишком докучали тебе?

— Что же… врач есть врач.

Чордаш перестал раскачиваться и рассмеялся.

— Ты хочешь сказать, что в твоей деревне нет властей, которые сами не страшились бы смерти? — Он оживился, глаза его весело заблестели; по-настоящему он только сейчас вошел во вкус этого разговора. — А ведь ты абсолютно прав, когда говоришь, что самоощущение… Конечно, без материальной обеспеченности хорошее самоощущение редкость, но сама по себе материальная обеспеченность еще не есть хорошее самоощущение. Поразительно, как многие этого не понимают. Не понимают, что лучше было в сорок пятом голодному и оборванному мерзнуть на крыше товарняка, чем в сорок первом или… или в пятьдесят первом, увы… не пойми меня неправильно, я говорю лишь о самоощущении человека, который сытно поел в собственной квартире, а потом в шелковой пижаме и домашних туфлях открывает дверь на нежданный звонок.

Старый доктор хотел сказать что-то, но Чордаш не остановился и продолжал говорить горячо и взволнованно:

— И неверно это, что к семидесяти нет уже у человека общественного самосознания, есть только кровяное давление. Напротив. Молодому зачастую довольно ощущения, что он молод и вся жизнь у него впереди; само это чувство подчас заменяет ему все. Но старым отставникам, вроде, нас, жизнь становится в тягость, если нет хорошего самочувствия — создания, что мы выполнили то, чего требовала от нас родина… И теперь оставляем линию фронта на тех, кто идет за нами.

— Да-да… долг свой погасили… ту часть его, что приходилась на нас…

Старый доктор узнал в словах Чордаша свои мысли, но в следующую же секунду понял и то, что во взглядах их существует какое-то различие, и это смутило, сбило его.

— Не только долг, — подчеркнул главный инженер. — Мы больше отдали.

— Ты в этом уверен? — спросил после некоторого молчания старый доктор. — Не сердись, я просто так интересуюсь. L’art pour l’art[25]. Уверен ты в этом?

— Уверен. Относительно себя уверен.

Старый доктор молчал. Смутно возникло в воображении далекое и чужое побережье — любопытно, что бы сказал на это Чордаш?

«Конечно, он подошел бы к этому с точки зрения партии, — подумал он. — Социализм, капитализм, империализм, и почем я знаю, что еще».

— Оставим ложную скромность, Дежё, — продолжал бывший главный инженер. — Мы не словами играли, как писатели или политики, у них-то могут быть угрызения совести, потому что… сознаемся, немало вздору их руками написано, их языками намолото. Я их добрых побуждений не оспариваю, но не добрые побуждения идут в счет, а сила воздействия их слов… кто подсчитает, чего принесли они больше — добра или зла… Но, повторяю, наше оружие — не слова, а логарифмическая линейка или шприц для инъекций. Я проектировал мосты… не знаю сколько, но много… и мосты эти стоят, и это тебе не красивые слова. А ты впихивал обратно душу в своих чахоточных мужиков… может, кто-то из них потом и убивать пошел, но за это уже не ты отвечаешь… А может, и не он.

У старого доктора взбежали по лбу морщины.

— Чем ты занимался до сорок пятого?

— Хитрый вопрос! — Прищурился из-под бровей главный инженер.

Старый доктор недоумевал — какая здесь хитрость? Он задал свой вопрос без какой-либо задней мысли.

— И до сорок пятого мосты проектировал, — сказал Чордаш и вдруг посерьезнел, задумался. — Да, ты прав, конечно, инженеры и газовые камеры проектировали. С логарифмической линейкой. И, вероятно, советовались со специалистами-медиками. Более того… сознаемся, мои мосты тоже ведь не столь уж невинная штука. В свое время я крепко этим мучился и даже пытался… пытался возместить тот ущерб, который нанесли мои мосты. Клянусь, в ущербе этом не было дурного намерения, они только тем нанесли его, что терпеливо переносили на себе и танки, и эвакуирующиеся военные эшелоны. — И он добавил по видимости равнодушно: — Иногда приходится строить мосты, а иногда — взрывать их.

Оба замолчали; глаза их были устремлены в окно.

Последние слова словно оглушили старого доктора. Ему противно было насилие, насилие всякого рода, даже законное и осмысленное — собственно говоря, даже насилие во имя спасения жизни. Необходимость держать ребенка, чтобы сделать ему инъекцию, совершенно выбивала его из колеи, так что у него после этого дрожали руки. Леча детей, он прибегал к шприцу лишь в случаях крайней необходимости.

«Я тоже возводил мосты и раньше и теперь, но мне не нужно было взрывать их», — подумал он, и какое-то необъяснимое чувство охватило его при этом.

Он завершил свой трудовой путь, как ни посмотри, уже завершил его, но никогда не приходило ему в голову — ни разу за все долгие годы, за десятилетия, и, вероятно, не пришло бы до конца дней, если бы слова Чордаша не повернули его мысли по этому руслу, — нет, никогда не приходило ему в голову взглянуть на свое призвание с этой своеобразной точки зрения.

Конечно, о красоте и значении врачебного призвания много говорилось еще в университете — профессора твердили об этом до полного одурения, однако с этой точки зрения, насколько ему помнится, вопрос не рассматривался ими никогда. Крестьянин, засучив рукава, сражался с природой, чтобы прокормить себя и свою семью, но вынужден был волей-неволей кормить и графов своих, и охранников, и того самого генерала, который в свое время отобрал у него и послал в братскую могилу его сына вместе с полумиллионом других таких же сыновей. Шахтер добывал уголь, рабочий плавил металл, а его товарищ отливал из него пули — и гремели залпы! Инженер возводил прочные мосты, чтобы по ним могли перейти через реку танки, наборщик подбирал одну к другой многотерпеливые буквы, учитель вдалбливал в головы ложь, священник молился за победу сил ада. При дурном режиме каждый несет на себе хоть малую, но вину, и чем лучше выполняет человек свою работу, тем больше его ответственность, ибо тем больше цепей, веревок и пуль придется на долю его ближних. Дурной режим впутывает всех, всех покрывает грязью, даже своих заклятых врагов, только бы представился случай: ведь призывала же нилашистская примадонна своих слушателей к тому, что стало гибелью нации, декламируя стихи Петефи, которые были написаны им, чтобы пробудить, поднять на борьбу родной народ.

Но что делал и что делает врач, особенно если это ничем не примечательный, обыкновенный сельский доктор?