Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

Часов в семь вечера старый доктор проснулся, но еще довольно долго лежал, не вставая, вновь обдумывая пережитое за день.

«Да, они совсем другие люди, просто не верится, откуда столько энергии, воли к жизни…» — размышлял он, незаметно для себя слив воедино Лебовича и Чордаша. Он полностью отдавал себе отчет, сколь слаба по сравнению с ними его воля, как мало у него веры в себя, выдержки, предприимчивости.

«В конечном счете… не нужно себя убаюкивать, сам человек как таковой еще ничего не значит. Я, например, так и остался Вайсик, маленький Вайс… Вот так-то оно и есть, Вайсик, и никак иначе…»

Один подвижный, словно вьюн, другой непоколебимый, как скала. «Но что поделаешь, существуем и мы, те, кому досталось поменьше… да и нас скоро уже не останется».

Еще годика три, четыре от силы… И тут же — короткой вспышкой: «Да, но бесцельных, а следовательно, бессмысленных. Для умирания — много, для жизни — мало».

О море и пансионе он, пожалуй, пока жене не скажет. По крайней мере, сегодня не скажет: слишком много у него нынче переживаний, трудно переварить все.

Он решил прогуляться немного по воздуху; наведаться, может быть, к Пишколти. Но за окном вдруг полило из желоба: начался дождь.

Доктор не стал одеваться, просто накинул домашнюю куртку. И взялся было за дверную ручку — в соседней комнате обе женщины смотрели телевизор, — как вдруг заметил на столе книгу. За всю дорогу он так и не раскрыл роман. А Маришка, видно, вынула его из портфеля.

Он не пошел в другую комнату и, удобно устроившись в кресле, начал читать.

Среда.

Старый доктор лежал в постели с открытыми глазами, раздраженно прислушиваясь к пастушьему рожку. Жена еще спала. На дворе было пасмурно, накрапывал дождь.

Работать он не станет. Ни за что.

Нужно вызвать по телефону область, и как можно скорее. Вполне вероятно, что необходимые распоряжения уже отданы и только застряли где-то по дороге.

Но до тех пор он ни за что — уж если только что-нибудь опасное для жизни… ну, да это ведь само собой разумеется.

Занималось скучное, дремотное утро. Над деревней, от горизонта до горизонта, опрокинулось низкое серое небо. Но крестьяне радовались дождю и, выгоняя на звук рожка свиней, весело перекликались, желая друг другу доброго дня.

Пишколти еще крепко спали.

Маленькая учительница встрепенулась и, сразу все вспомнив, уже не могла заснуть.

«Я знала это, знала, — думала она. — Ой, очень, очень-преочень… ужасно! И только сейчас… Бедненький мой… и неправда все, верно? Все-все неправда, только… только… бедненький мой! И я все равно… ни за что… ты только не бойся ничего… нет, нет, нет… Ах, ну очень-преочень…»

Мысли ее проносились бессвязно, не успевая оформиться в разумное целое… и тут же поглощал их бесследно в бешеном своем кручении все сметающий на пути и неизъяснимо сладостный вихрь.

Густо замычала корова, звякнуло ведро, загудел вдали колокол — деревенский день начался.

Из кооперативной усадьбы, завывая и утробно урча, выехал грузовик. В прицепе, тесно прижавшись друг к другу, сидели на скамьях люди и громко переговаривались. Грузовик прогромыхал по Главной улице, свернул раз, другой — и через Градский укатил в поле.

Промчавшийся под окнами грузовик разбудил Антала Марковича. Сердито поморгав, он взглянул на часы. Просто так, по привычке. Потом повернулся к стене и опять заснул.

На могиле бывшего почтмейстера брызги мокрой глинистой земли прибили цветы на венках и даже жестяные лавровые листья. Разноцветные ленты приникли к могильному холму; позолоченные буквы на них постепенно смывались.

По краю неба пролегла светлая полоска; она медленно ширилась, росла.

Около шести из докторского дома вышла Маришка с пустыми ведрами и направилась к артезианскому колодцу. Лишь на обратном пути заметила она на амбулаторной двери — амбулатория была рядом с домом доктора — объявление, приколотое кнопками. Она сняла его, сложила вчетверо и сунула в карман фартука, чтобы показать хозяйке.

В половине седьмого пришла уборщица, открыла амбулаторию, положила перед дверью железную решетку и бросила старый мешок на каменные плитки комнаты ожидания — очень уж грязно было на дворе.

Затем появился первый пациент — паренек в берете, с перевязанной рукой, и скоро все скамейки были заняты больными.

Позавтракав чашкой какао, старый доктор вошел к плачущей жене. Настроение у него тоже было прескверное; понурив голову, он ходил взад-вперед по комнате — от двери к окну и обратно — и устало бубнил:

— Послушай, Эмми, давай договоримся… я ведь тоже не враг себе. И нет у меня никакого желания свалиться прежде времени. Опыта же у меня достаточно, чтобы отдать себе отчет в собственном состоянии. В мои годы… и в моем положении… каждый день — это подарок, каждый день, когда человек своими силами подымается и по своей же воле ложится. Было бы просто безответственно… и по отношению к себе… и по отношению к тебе не думать о границах возможной для меня деятельности и продолжать хищнически транжирить остатки сил и здоровья…

Стало быть, об этом мы договорились. Однако мне хотелось бы также, чтобы ты признала очевидное: я нахожусь в трудном положении. Из двух зол мне приходится выбирать меньшее. Неужели ты думаешь, что я, когда в амбулатории полно больных, или, ну, я не знаю… где-нибудь на соседней улице кто-то умирает, что я преспокойно усядусь в шезлонг и буду скучать себе потихоньку или, скажем, читать любовный роман, или пойду гулять, а не то засяду в шахматы с аптекарем?!

Я согласен, мне вредно волноваться, вредны суета, гонка, ежедневные посещения больных, — словом, все то, что неизбежно связано с работой. Согласен. И не отрицаю. Ни единым словом не возражаю. Но ты не думаешь о другом: о том, насколько тяжелее для нервов, насколько и физически и психологически и вообще больше выматывает сознание, что… что… Словом, не нервируй меня еще и ты, Эмми. По крайней мере, ты-то могла бы не нервировать меня.

Я, видишь ли, не сентиментален. Я вполне отдаю себе отчет в том, что в настоящий момент работать вместо меня некому… ну, хорошо, хорошо, просто некому работать, и все. Больные страдают, мучаются и не ведают, как им избавиться от своих мук… мне их жаль. Теперь допустим, что я решил не открывать приема — откуда они узнают, как им быть?.. Ну, хорошо, хорошо, я ведь еще не взялся… А ведь вполне возможно, что мне достаточно сказать одно лишь слово, сделать один только росчерк пера — и они уже избавлены от страданий… Весь вопрос только в том,