Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

хлопоты на кухне. Ответственность-то все равно на вас, — прервал ее старый врач. Теперь он говорил гораздо спокойнее. — Поверьте, отдых — единственное верное лекарство. Честно говоря, я даже думаю, что рано или поздно, если положение ваше существенно не изменится, мы будем просить… — Он вспомнил вдруг, что так пристало говорить его преемнику, а не ему, и, странно, эта мысль была сейчас неприятна, — нужно будет просить о пенсии. Независимо от вашего возраста. У вас есть все основания…

Реакция на эти слова была для доктора неожиданной. Повариха притихла и сидела молча.

— Ах ты, господи… — вздохнула она, очень взволнованная, — а ведь как хорошо это, пенсия… В старости есть на что опереться…

«А с другого конца поглядеть, — про себя продолжала Чохань, — ну что мне делать дома-то? Мамаша пока жива, бодрая еще, слава богу, хоть и семьдесят второй пошел; невестка, как второй ребеночек народился, работает в кооперативе только летом. Дел по хозяйству немного, две бабы вполруки переделают. Вот если бы можно было и пенсию получать, и на кухню общественную ходить по-прежнему…»

— Оно ведь тоже нехорошо, господин доктор, — медленно проговорила она вслух, — когда от человека никому никакого проку, только под ногами у людей мешается. Уж лучше живому да в гроб… чем жить безо всякой пользы…

— Ни к чему так жертвовать собой, милейшая Чохань, — неожиданно рассердившись, воскликнул старый доктор. — Живет человек один раз и не так уж невыносимо долго. Следить за собой — его обязанность, в конце концов!

Задребезжал телефон, но вызывали не из области. Звонил секретарь совета соседней деревни, которая входила в участок старого доктора: в чем дело, почему нет врача — уже и в понедельник не было амбулаторного приема.

Старый доктор вкратце рассказал, — звонок застал его уже дома, — что участок остался без врача, а сам он с минуты на минуту ждет распоряжений из области. На просьбы секретаря пообещал днем приехать в обычное время и провести прием, но с условием, что за ним пришлют машину или дадут талоны на такси.

Повесив трубку, он снова прилег на диван. Трудовое утро утомило его, особенно последняя пациентка. Толстуха чем-то его растревожила, хотя он и не сумел бы, пожалуй, назвать непосредственную причину своего раздражения.

Какие-то неопределенные чувства волновались в нем, необъяснимые и сложные чувства, отражающие в общем одно и то же настроение: все нехорошо. И ехать куда-то в таком возрасте нехорошо, но нехорошо и оставаться с сознанием, что можно было бы поехать. Работать тоже нехорошо — по обязанности, по приказу, до полного изнурения, но нехорошо и отдыхать просто так, ради самого только отдыха, а не затем, чтобы, набравшись новых сил, опять браться за любимую работу… Любимую или не любимую, во всяком случае, привычную. Ту, что накрепко спаяна со всею его жизнью, как имя или фамилия.

У толстухи — там все иное. Просто себялюбивая баба, упрямо, до последнего цепляется за то, чтобы непременно самой солить суп, самой жарить хворост, чтобы только ее кухню хвалили все, от председателя совета до учителей («обязательно нужно будет переговорить с Йоли») и до кооперативного агронома, — все, кто по тем или иным причинам не готовит себе дома. А уж шоферы, колесящие по стране во все концы, и прочий командировочный люд — эти с особым удовольствием заезжают в деревню в обеденный час, чтобы отведать «гуляш мамаши Чохань».

Вероятно, нашлась бы другая женщина на место этой Чохань, сумела бы готовить нехитрые деревенские блюда. Может, поначалу будет получаться не так вкусно, да ведь научится! Если уж можно научиться мосты строить, то стряпать — и подавно. Более того: тысячелетняя практика доказывает, что каждое новое поколение — конечно, взятое в целом — не только осваивает опыт предков, но и добавляет что-то из собственного опыта.

Так цепляться за что бы то ни было — будь то логарифмическая линейка, поварешка или инъекционная игла — есть не что иное, как эгоизм.

«Я-то не цепляюсь, — мелькнула поспешная мысль, как бы вдогонку этим раздумьям. — Я не по своей воле, это же очевидно».

«Я не эгоист, но и жертвой быть не желаю…»

«Хорошенькое дело — жертвовать собой… хотя в шестьдесят восемь лет терять остается, в сущности, не так уж много… но ко мне это не относится… Жертвовать собой? Во имя кого и чего?..»

Не потомок я и не предок…

никому не знакомец,

не близкий…

я чужой всем, чужой, чужой…

«Хорошее стихотворение. Эндре Ади, если не ошибаюсь».

«Социализм?.. Да, они действительно хотят чего-то, и замыслы их, безусловно, хороши — это факт, так оно и есть на деле. А что не всегда получается, как задумано, это уж вопрос другой. Прививка новых идей — ох, как это непросто!»

«Кое-что, конечно, удалось: вот и сын этой поварихи на собственном мотоцикле разъезжает… Впрочем, что ж… я ведь не состою в партии…»

«Раз… два… три…» — начал он считать, надеясь заснуть. Но не дошел и до двадцати, как мысли нашли себе другую лазейку.

«Область, конечно, молчит. Так ведь им ничего это не стоит».

«Вот и Эмми… не понимаю, она-то что себе вообразила. Да у меня в мыслях нет ничего такого. Оставим жертвы и подвиги героям репортажей».

«Да-да… лезть в раскаленную печь и героически сжигать себя заживо, чтобы на полчаса раньше выдать сталь… Безумие. Я бы таких под замок, немедленно… Но ведь этак всех пенсионеров — в интересах государственной экономики — вздернуть следует на крепком суку!»

«Нынче, правда, редко пишут про такое, хотя с чего бы это редакторы умней вдруг стали… Теперь чаще про другое в газетах речь: в пространнейших статьях излагают, что людям социализма пристойно сидеть только в креслах модерн и носить пиджаки с тремя пуговицами, а не с двумя, потому что такова мода».

«А я тогда кто же? Со своим комбинированным шкафом и в пиджаке об одной пуговице, что, как известно, три года назад вышло из моды?.. Выходит, я сектант и догматик… Или хулиган… А что, звучит недурно: доктор Вайс — хулиган!»

«Мамаша Чохань, уж во всяком случае, эгоистка…»

«Конечно, понять ее можно. Когда профессия становится для человека самой жизнью, чуть ли не формой существования… как стала для нее профессия поварихи… такой человек, конечно, цепляется за свою профессию из последних сил. В конечном счете за самую жизнь цепляется. Может быть, это эгоизм, а иными словами — инстинкт жизни».

Долго размышлял старый доктор. Он почувствовал — именно сейчас почувствовал впервые, — что в положении пенсионера существует какое-то противоречие, коренящееся в самой духовной сути человека, но разобраться в