Путь Абая. Книга II - Мухтар Омарханович Ауэзов

в сторону от себя руку и резко махнул ею сверху вниз. Это означало: «прекрати» - стенающей невестке, но та ничего не уразумела и продолжала голосить. Тогда женщины, сидевшие рядом с нею, принялись шикать на нее:

- Тише! Прекрати!

А вездесущая и всенепременная тетушка Калика авторитетно ввернула:

- Не становись поперек Корана!

В ожидании чая и последующей трапезы Абай и Оспан долго просидели в доме Такежана. Обычно сюда собирались люди только для совершения совместных трапез. Но сегодня был хоть и печальный, но необычный для этого дома день. Сидел неподвижно, словно каменная глыба, постаревший, но все еще могучий Кунанбай. Присутствовал здесь и мулла Габитхан, который, положив на шелковую белую подушку Коран, читал из нее суры. На голове его была накручена огромная чалма, на длинном тонком носу сидели очки. Рыжеватая, чуть тронутая сединой борода его сильно разрослась вширь и в длину, выглядел сейчас мулла Габитхан как истовый священнослужитель, преисполненный высокого религиозного рвения. Он читал Коран с большим чувством, иногда закрывал глаза и продолжал чтение, ибо помнил суры наизусть. Кунанбай тихо сказал несколько слов Кишкене-мулле, и тот кивнул, произвел омовение рук и достал привезенный с собою Коран. Он устроился чуть пониже Габитхана и, сменив его, положив свою книгу на такую же большую белую подушку, как у старшего муллы, начал читать тихим голосом, благопристойно, почти шепотом. В юрте надолго утвердилась тягучая тишина, нарушаемая лишь монотонным голосом Кишкене-муллы. Пристроившись за спиною Абая, его младший брат Оспан откинулся головой на стопку одеял и преспокойно задремал, рукою прикрыв глаза. Абай сидел молча, за все время поминального чтения он и словом не перекинулся с отцом, лишь в самом начале, войдя в дом, он обратил к нему короткую фразу приветствия.

Совершив хадж в продолжение четырех лет, пройдя немыслимо длинный путь, Кунанбай вернулся из паломничества в Мекку в конце прошлой зимы. За это время, совершенно поседевший, он стал выглядеть глубоким стариком. Но это был все еще могучий старик, огромное тело его стало костистым, широким, лицо избороздили глубокие морщины. В его потускневшем, выцветшем, как руины, облике можно было еще угадать человека великой мощи и напора, каким он был когда-то - властным и жестоким правителем. Теперь на голове его высился остроконечный белый колпак, привезенный из святых мест, на плечи был накинут белый шелковый халат со стеганым воротом, какого не носили тобыктинцы.

О чем бы он теперь ни говорил, голос его звучал негромко, утратив былую властность и силу. И разговоры он вел степенно. Когда сидел напротив Улжан или рядом с Каратаем и беседовал с ними, то казался нынешний Кунанбай человеком из чужедальных стран, выходцем иного рода-племени. Это был человек, напрочь отрешенный от всего мирского, духовный аскет, раскаявшийся во всех грехах и навсегда избравший путь смирения.

Но не только в обличии своем, Кунанбай вернулся из паломничества и внутренне другим человеком. Когда на пути возвращения - еще далеко от Семипалатинска - степь встречала толпами восторженных поклонников нового казахского хаджи, Кунанбай держался скромно, просто, обыденно, ни на минуту не теряя спокойствия и самообладания. И все равно людям, встречавшим его на дальних станциях перед Семипалатинском, он показался человеком, глубоко заглянувшим в свою душу, дабы усовершенствовать ее. Близким своим, родственникам и друзьям - всем, кто поднял радостный шум: «Устроим в честь его возвращения радостный той на всю степь! И в городах, и в аулах!» - Кунанбай сказал очень простые, ясные, ни для кого не обидные слова, которые запрещали им сделать это. Он не стал ночами напролет рассказывать о том, что приходилось ему испытывать на своем пути. И только весенней порой, на одной из важных сходок племени, Кунанбай обнародовал свое главное решение, к которому он пришел по возвращении из хаджа. Он объявил о своем полном отходе от мирских дел и просил родных и друзей, чтобы они освободили его от всех хозяйственных и домашних забот. Оставшееся время жизни он хочет провести в молитвах и размышлениях.

Вернувшись из Мекки, он уединился возле очага Нурганым, за постоянно опущенной занавеской, превратив небольшое пространство юрты в скит отшельника, обитель молитв. Он и спать ложился скрытно от людей. И его заставила прийти в дом сына только смерть одного из маленьких его потомков. Вывести хаджи Кунанбая из его строгого молчания мог только его старинный друг Каратай.

Абай же не пытался заговорить с отцом, зная, что у того нет желания разговаривать с ним. И весь разговор отца сводился к скупой беседе с Каратаем. Этот премудрый старик обладал способностью разговорить кого угодно, и сейчас он сумел расшевелить Кунанбая. Есть такие вопросы, на которые правоверный не может не ответить или хотя бы промолчать, ибо эти вопросы касаются святых дел веры и требуют высшей правдивости перед Создателем от человека.

У хаджи Кунанбая спросили о том, какие захоронения святых известны на землях Мекки и Медины, где он побывал. Он взял в руки четки и, перебирая их, стал отвечать сначала на вопрос, кто из святых мусульманской веры похоронен в Медине. Неторопливо, раздумчиво, он отвечал Каратаю:

- В Медине я посетил могилы Рассулалла, хазретов Абуба-кира, Гумара и Фатимы. Аллах дозволил мне посетить и могилы хазретов Габбаса, Хамзы и Гусмана.

Каратай продолжал спрашивать с глубоко заинтересованным видом истинного правоверного:

- Кроме упомянутых святых есть ли там могилы кого-либо из учеников Пророка?

На что Кунанбай весьма охотно отвечал:

- Такие могилы есть, и в них покоятся Сагди-бин-Уакас, Габдрахман-бин-Гауф и хазрет Гайша. Эти мазары называются местами упокоения друзей пророка.

При этих словах мулла Габитхан, не поднимая головы от Корана, который он читал про себя, промолвил, как бы ненароком:

- Эти места захоронений по-арабски называются Гашура и Мубашшара.

Кунанбай чуть повернулся в сторону Габитхана и склонил голову в знак почтения:

- Вы правы, мулла, но я давал разъяснения на своем языке.

Тут Кунанбай уже сам, не ожидая никаких вопросов, стал рассказывать о своем путешествии в Мекку и Медину. Рассказал, как тринадцать дней ехал на верблюде по пустыне, прибившись к чужому каравану, который вышел из города Шам. С подробностями поведал, на каком месте он облачился в одежду паломника - ихрам, прежде чем войти в Мекку. И о том поведал,