Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

европейского. В России вся интеллигенция и до и после революции с презрением относилась к мещанскому счастью — с канарейкой в клетке, с геранью на подоконнике и со слониками на кружевной салфеточке буфета. Если развернуть эту мелкобуржуазную благодать до счастья европейского миллионера, то разница невелика: слоники превратятся в парк роскошных автомобилей, герань — в дом на Ривьере и так далее. Для русской интеллигенции все это скучно — ей подай утопию счастья без границ. Но европейское счастье также не внушает доверия и простому русскому народу. Погруженный в нищету и несчастья столетиями русской истории, он нашел свое счастье в юродивом глумлении над нормой. Если пить водку — так до потери сознания. Если гулять — так гулять. Если драться — так драться до смерти. Главное, необходимо впасть в такое состояние сознания, когда жизнь кажется потешной затеей и одновременно становится победой над всеми остальными формами бытия. Комплекс обидчивой неполноценности и комплекс превосходства над всеми народами порождают casus belli, прелюдию зверской войны без правил.

Мы продолжали пить кофе в лобби гостиницы, когда к нам присоединились мои потенциальные эстонские издатели, мужчина и женщина, скромно, почти по-советски одетые. Они горой стояли за свободную, бурно развивающуюся Эстонию, но эпидемия глупости, которой заразился практически весь мир, несомненно беспокоила их и плохо влияла на тиражи книг.

— Европа живет по инерции, — внушала им моя русская душа. — Она не вырабатывает новые ценности, а если и вырабатывает, то это скорее фиксация давней толерантности. По инерции еще можно долго жить — умственные богатства старой Европы огромны. Но остывание тела Европы все-таки чувствуется, и это подталкивает русских порвать ее на куски.

— Зачем же ты приехал сюда? — грустно спросила моя французская душа.

— А куда же мне еще ехать? — удивленно поднял я брови.

Эстонцы предложили нам всей семьей прогуляться по чудесным уличкам старого Таллина.

74. Ставрогин

К вечеру раздался звонок из бесценной Приемной. Мурлыкающий голос нашептал мне, что со мной будет говорить ее босс, Наум Ахметович Ставрогин.

Что за безвкусица назвать себя Ставрогиным!

Великий Гопник сделал его по сути дела третьим по значимости человеком в государстве.

Тайна начиналась с порога. Все знали его под условной фамилией русского художника Сурикова, но во время карьерного роста ему, очевидно, стало душно в этой фамилии, он стал рвать ворот на рубашке, и тут открылась его инфернальная суть.

— Добрый вечер! — доброжелательно сказал Ставрогин с той мягкой беспрекословностью, на которую имеют право лишь действительно крупные начальники. Эти начальники наделены властью не только решать стратегические вопросы, но и вдаваться в тему жизни и смерти.

— Добрый вечер! — в меру обрадованно воскликнул я.

Ставрогин молчал, как опытный охотник, ловец человеков.

— Моя младшая сестра О., — без всяких предисловий начал я, — находится в беде, и я бы хотел обсудить с вами ее положение.

Ставрогин продолжал молчать.

Я не представлял себе, на что он готов реагировать. Я понял, что мне надо ткнуться в ту маленькую дырку, войдя в которую и проскочив через тьму туннеля, я бы мог волшебным образом очутиться в светлом зале — зоне его внимания. Время шло на секунды. У меня за спиной никого не было, и всякая просьба, адресованная в те палестины, могла начинаться и кончаться только как личная просьба.

— Я места себе не нахожу. Не могу работать, — признался я.

Кажется, я попал в ту самую дырку. Разговор стал налаживаться. Слово за слово мы стали обмениваться подлежащими, сказуемыми, существительными и даже наречиями.

О Ставрогине я слышал чудовищные отзывы порядочных людей. Сила его власти была испепеляющей. Под Ставрогиным находились все министры-капиталисты. Порядочные люди утверждали, что он ловкий властный иезуит, Лойола ХХI века, и если кто подаст ему руку, то осрамится на века.

Речь Ставрогина текла спокойно, хотя он практически вообще не говорил, а говорил я, понимая целительность благожелательных интонаций. В результате всей этой словесной машинерии, всех невидимых весов и противовесов, я выдвинул предложение встретиться. Оно было принято.

75. Жена на продажу

Я — собака. Вернее, кобель. Кобель-летописец собачьей стаи. Мое призвание, божественный замысел, который во мне воплотился — разоблачать собачьи пороки, вести собак в сторону собачьего добра.

В борьбе за собачью чистоту я выкусывал в своих проповедях множество блох и прочую антисобачью мерзость. Я знаю: собаки бывают разные. Но наша стая — особая стая. Наша стая ближе других к собачьему богу, ближе, мы в этом уверены, ближе к богу, имя которого запрещено произносить всуе и не всуе.

Мы созданы по его подобию, и я долгие годы никак не мог понять, что это значит. Хорошо ли это или плохо? Поднимаемся ли мы в силу этого на верхнюю ступеньку творения? Или мы должны подражать нашей божественной собаке собак в ее ярости и любви к сырому мясу?

Если мы мчимся наверх по ступенькам творения собачьими скачками с высунутым языком, тогда по дороге наверх я должен защищать собачьи права, объявляя собаку главной собачьей ценностью, которая выше законов стаи.

Если же мы признаем главным норов нашего бессмертного вождя, то придется признать, что собачьи права не имеют приоритетов и сырое мясо важнее нежности.

Этот краеугольный конфликт я не раз обсуждал с золотистой смазливой сукой, моей молодой женой. Моя жена — лучшая сука в мире! Вместе с ней вечерами я мечтал о том, чтобы создать великое собачье произведение, своего рода собачью пьесу и поставить ее у нас в лучшем собачьем театре. С дальним прицелом я запустил мою золотистую суку в этот самым собачий театр, но не в качестве подневольной актерки, а в роли помощницы собачьего режиссера.

Этот режиссер был мне очень по душе. Он устраивал охренительные собачьи концерты, и все собаки нашей огромной стаи, от лохматых щенков до облезлых от жизненных опытов псов, стонали, выли, лаяли на его представлениях.

Возможно, его вдохновлял сам верховный собачий бог со страшным оскалом любителя даров и песнопений. В качестве любимого жертвоприношения бог любил молочных щенят, но с течением времени мы, собачьи летописцы, постепенно смягчили собачьи нравы, вплоть до того, что незаметно заменили в своих писаниях молочных щенят на сырое мясо нездешних животных. Мы верили, что наша замена опять же продиктована волей божественной собаки собак, а потому легитимна, хотя так ли это на самом деле или же мы готовы признать желаемое за правду, сказать до сих пор затруднительно. То ли мы смягчили его повадки, то ли он смягчил нас?

Однако следует признать,