Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

что по-любому эти изначальные молочные щенки в качестве жертвоприношений так смущали меня, так с толку сбивали, что я с кем-то должен был этой бедой поделиться, невзирая на крайнюю опасность такого дележа (донесут!), и в конце концов я ни с кем не делился, кроме как со своей верной сукой. Собачий режиссер тоже принял участие в этих сомнениях, спонтанно, по причине собственных непоняток, отчего и родилась у нас идея создать великую собачью драму нашего времени. Мы стали готовиться к этому событию, мы, трое собачьих заговорщиков, которые имели что сказать против собаки собак. Моя золотистая молодая сука настолько возлюбила идею креативного столкновения молочных щенков, жертв изначального божественного порока, и осмысленного собачьего гуманизма, что неслась к режиссеру на работу каждое утро в новых нарядах, накрасив губы и задрав хвост.

Я понимал, что любое дело должно иметь слюну и смазку, и радовался тому, что в кабинете собачьего режиссера моя золотистая сука с каждым днем все более задиристо разговаривает с другими собаками, на зависть актеркам и прочим сукам. Она, моя молодая жена, приходила домой в восторге от прожитого дня и делилась обширными помыслами собачьего режиссера. Тот, действительно, готов был превратить нашу собачью жизнь в шедевр, соединив случайность сладкой кости с закономерностью блох и наказаний. От всего этого кружилась голова, и нам с моей сукой казалось, что представление по моей пьесе вот-вот выстрелит и перевернет собачий мир.

Однако, чем дальше, тем больше мы шли по кругу обещаний и повторов. Собачий режиссер рассказывал с вдохновением одни и те же подробности своей собачьей жизни, сидя в кресле у себя в кабинете, а я помалкивал, хотя мне было что рассказать, терпеливо ожидая исполнения театральной мечты.

Но вот однажды случился праздник собачьего театра, и мы все вместе, всем коллективом друзей и коллег, носились по театру, задрав хвосты, а сладкие актерки со сладкими челками показывали на сцене собачий капустник, от которого хватался за бока юбиляр-режиссер.

Уже давно погасли огни рампы, мы пошатались еще немного по театру, зашли в директорский кабинет, выпили с собачьим режиссером еще бутылку красного собачьего вина, и режиссер объявил, что хватит тянуть, пора ставить богоборческую пьесу, назавтра он будет подписывать со мною собачий протокол о намерениях. Мы бросились втроем друг другу в объятья, и теперь я, в свой черед, объявил, что так просто мы не уйдем, хотим продолжения, хотим гулять до утра. Но собачьи уборщицы уже намылились убирать режиссерский кабинет, и нас вынесло в конечном счете на улицу, и мы стали топтаться, не зная, что делать.

Но все-таки выпить еще захотелось, и мы двинулись к собачьему режиссеру домой, а жил он неподалеку. Мы купили вина, поговорили снова о драме собачьего гуманизма, забежали высунув языки на четвертый этаж и уселись, как водится у нас, по-собачьи на кухне. Там мы снова стали есть сырое мясо, потому что в театре сырого мяса было мало, а потом стали жрать собачью водку, запивая ее собачьим вином и дорогим, моим любимым кошачьим шампанским. Разговор пошел откровенным донельзя, мы все втроем поняли, что божественная собака собак не отвечает нашим представлениям о счастье, даже если большинство дурных наших псов обожают кумира и лижут ему холеные яйца.

Но как изобразить эту божественную недостаточность собачьими способами, как найти смысл нашей собачьей жизни?

Моя жена, золотистая сука, вдруг осмелев сказала, что театральные методы нашего собачьего режиссера устарели не меньше, чем мантры собачьих грез, что все надо ставить иначе, не по-собачьи. Наш режиссер терпел-терпел, да как вскинется, нажравшись собачьей водки:

— Что это значит, не по-собачьи? Мы — собаки, и как нам еще ставить, если не по-собачьи? Зачем, какого хрена распредмечивать собачий театр?

И он так треснул рукой по столу, что стаканы разлетелись в разные стороны. И тогда моя золотистая сука заявила ему, что он никогда не поставит мою революционную драму, потому что он болен и хил. И режиссер снова треснул кулаком по столу, и я понял, что он всерьез, даже по пьяни готов отстаивать основные собачьи ценности, а моя сука только подкусывает его. И тогда я схватил мою суку за талию, развернул ее задом к великому режиссеру и задрал ей праздничное собачье платье.

— Бей, — говорю, — ее по собачьим булкам, если она хочет опорочить собачий театр!

Он так удивился, уставившись на ее собачьи стринги и ее озорные чернявые чулки. Он так удивился! А я говорю:

— Что уставился? Бей смелее!

И в доказательство моего собачьего тезиса сорвал с нее собачьи стринги. Он прямо так и охнул, заскулил.

— Наклонись, сука! — крикнул я верной жене.

А он:

— Да имею ли я право на все это смотреть? Как же я могу смотреть на это, если ты, великий собачий летописец, создан собакой собак для прославления нашей стаи!

Произносит нехилые речи, а сам ошалел от зрелища молодой собачьей промежности.

А я говорю ему:

— Все ты врешь, паршивый кобель! Ни хрена не поставишь ты, трус вонючий, мою революционную драму! Только воздух нашего времени портишь!

А он:

— Обязательно поставлю, клянусь своей креативной жизнью, а пусть она только передом развернется, бритая она или стриженая, мечтаю понять!

— На, — разворачиваю, — любуйся! Стриженая! Золотистая! Лучше суки в мире не найти!

— Да, — говорит, — прямо как на картине Леонардо да Винчи. Честное слово! Пойдем на кровать.

Нас, пьяных, понесло на кровать, и там все закружилось, я всего не помню. Помню только, что это была настоящая собачья свадьба, как описано в лучших произведениях нашей собачьей классики. Я орал, проклинал, хватал его за хрен. Моя сука же стояла по-собачьи, без всякого стыда. А он засовывал палец в самую глубину и орал на весь дом:

— Я достану до самого ее дерьма!

Я был потрясен его кладоискательством. Она скулила, виляла хвостом и снова скулила, когда он пердолил ее, навалившись всей своей свалявшейся шерстью. Мерзавец, его собачье семя ворвалось в ее маленькую почти что щенячью щель!

Как ворвалось оно, так он и захрапел, поперек кровати, в одном носке. Мы с моей молодой женой разбрелись по комнате, собирая рваные шмотки, испепеленный лифчик. Вышли, вывалились на утреннюю улицу, бегущую на работу. Побитые и счастливые, потерпевшие и победители, триумфаторы, бледные хозяева собачьей жизни.

— Ну теперь, говорю, есть хотя бы шанс, что он поставит мою революционную пьесу.

— Конечно, поставит! Куда денется!

— А ты не боишься? Родишь от него щенят!

— А ты согласен их воспитывать?

— Шутка?

— Шутка!

Пришли домой, легли спать, перед сном вспомнили, что у