В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

спрашивали, на какую это борьбу с жизнью и людьми зову я вас, когда с самим собою сладить не могу. Вы смеялись над моим маленьким делом, таким маленьким, что вы с утрированным удивлением разводили руками и спрашивали: где же оно?

– Вы несколько изменились в этот год.

– Да, пожалуй, вы правы. А знаете, в чем разница: ведь тогда все мои душевные силы уходили не на дело – правда, я тогда только говорил о нем, – не на борьбу с жизнью, а на борьбу с вами. Вы были экраном, закрывшим от меня весь мир. Мог ли я думать о чем бы то ни было в мире, когда дни, ночи я перебирал и толковал ваши слова, жесты. Ведь я дошел до мании: в движении вашего пальца я видел больше смысла, чем в движении народов.

Я понимаю и вас: какими громкими и фальшивыми должны были казаться мои речи о борьбе, когда на самом интересном месте они прерывались нытьем по поводу косого взгляда, который два дня тому назад вы бросили на меня, и начинался мелочный и беспощадный сыск!

– Но теперь зато вы должны быть счастливы – у вас есть человек, который всюду пойдет за вами.

– Вы думаете то, что говорите? Тем лучше. Но вернемся к письму. Неужели вы поверили ему?

– Отчасти. Потом поверила совсем: оно было так хорошо написано.

– И думали, что я уже не люблю вас, равнодушен, как селедка?

– Да.

– Плохо же вы знаете меня. Никогда я вас так не любил, как нанизывая строчки о равнодушии. А что потом было – вспомнить страшно. От подметок до самой шляпы я обратился в одну мысль о вас…

– Очень длинную.

– Да, такую длинную, Зинаида Александровна, что тень от этой мысли падала на весь мир и погасила для меня солнце. Это была какая-то продолжительная, бесконечно черная, северная ночь. Вспыхивало иногда и северное сияние – то начала лгать никогда не угасающая надежда. Но были часы или дни – я не знаю – полного мрака, в котором терялось мое я. Каждое утро я думал, что к вечеру сойду с ума. Каждый вечер я надеялся, что утром меня свезут в клиники. Не тут-то было. Мозг работал, как сотня раскаленных паровиков, но благодетельного взрыва не происходило. Я падал вниз с головокружительною быстротою, словно ядро, свалившееся с облаков, но не мог достигнуть земли – она удалялась от меня. Однажды… Все это прошло и, как вы сказали, никогда не вернется, значит, можно говорить свободно. Однажды в сентябре я приехал сюда из города и пошел… вы знаете, конечно, куда – к мостику. План у меня был простой: посмотреть… на все и того, к праотцам. Для сей цели мною был припасен револьвер… Что вы так смотрите на меня? Упрек или жалость?

– Нет… удивление.

– Посмотрите на меня еще. Не хотите – ну Бог с вами. Итак, явился я к мостику и первым делом забрался в кусты – хотел, видите ли, предварительно проделать всю процедуру ожидания. Но я никак не думал, что получится такой эффект. Я почувствовал ваше присутствие. Вот вы – здесь; вот сейчас покажется из-за тех деревьев ваше платье. Начиналась галлюцинация слуха: я слышал ваши шаги. Я вскакивал, бросался навстречу, возвращался назад, я, кажется, говорил что-то и… дело прошлое… плакал. Наконец, я вспомнил о револьвере, но тут… вы спасли меня.

– Я?!

– Да, вы. Это очень странный случай: я увидел вашу перчатку. От нее пахло вашими духами, и она, казалось, сохраняла еще форму вашей руки.

– Постойте, это когда было?

– Двадцатого сентября.

– Девятнадцатого я была у мостика. Мы случайно попали туда. Нас несколько человек приехало на прогулку. А я потом искала эту перчатку!

– Она у меня цела. Хотите я вам возвращу ее? Но тогда она показалась мне откровением свыше. Я поверил чуду: я подумал, что судьба умышленно бросила сюда эту перчатку, чтобы напомнить о том, что вы не умерли, что вы существуете, живете. А раз вы живете – разве можно приходить в отчаяние, убивать себя? Нужно еще испытать все средства, чтобы возвратить вашу любовь, а не вернешь – ну тогда можно и застрелиться. И в состоянии ли вы себе представить, что я, за минуту перед этим плакавший, шел обратно на станцию с таким радостным видом, точно все уже сделано и вы любите меня. С вокзала я отправился прямо к вам – оказалось, что вы уехали, надолго, быть может, навсегда. Но дело было сделано: я остался жить. А дальше история известная.

– Да, известная. Но где же наши?

– Теперь поймете ли, чего стоило мне увидеть на этом мостике вас рука об руку с Евгенией Николаевной. Ведь вы с нею топтали ногами ту траву, на которой должна была пролиться моя кровь. И вы, из-за которой она должна была пролиться, устраивали это свидание! Ведь это пошло, пошло! Делайте все что хотите, казните меня вашим равнодушием, ходите сами на свидания к этому…

– Я не хожу на свидания.

– Но ведь вы же любите его?

– Нет, не люблю.

– Значит…

– Постойте, кажется, наши? Нет, это мне послышалось, но куда они запропастились? Бедная Женя, как она, вероятно, беспокоится о вас. Вы знаете, как она вас любит. Она говорила, что, если вы разлюбите ее, она умрет.

– Да, она говорила мне это.

– Что значит этот тон? Вы не верите? Если это так, то это дурно, дурно. Она говорит правду. Я не могу ошибиться, я сама слишком хорошо знаю, что значит потерять любовь.

– Вы знаете это? Откуда?

– Вы несправедливы и жестоки. Вы берете себе привилегию на право страдать, а других лишаете этого права. Дело прошлое: вы думаете, мне легко достался наш разрыв? Как хорошо вы думали обо мне! Вы думаете, что я и вправду приезжала сюда на прогулку и что я случайно забыла перчатку…

– Но вы же сами сказали…

– И вы, быть может, думаете, что со мною приезжал «он», этот «славный юноша», которого ваше воображение навязывает мне в возлюбленные? Разве у нас есть сердце, разве мы умеем любить и страдать. Вы хотите знать каждую нашу мысль и высокомерно не замечаете того, что у вас перед глазами! И вы еще смеете говорить о пошлости! Вы вчера возмущались мною, вы прекрасно представили, как там, у оврага, вы увидели все таким же, что и год тому назад, – а скажите, отняло ли все это хоть один ваш поцелуй у Евгении? Да разве…

Зинаида Александровна стояла против Разумовского и, говоря, смотрела ему