В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

так: я стану на ее место, а она на мое, и будет провожать меня на свидание. Вы смотрели когда-нибудь ей в глаза, прямо в глаза? Вам случалось когда-нибудь лгать ребенку?

– Ты не любишь меня.

– Я!

Разумовский, угрюмо исподлобья смотревший на Зинаиду Александровну, решительно, грубо обнял ее, несмотря на ее сопротивление.

– Пойми же, что жизнь немыслима без тебя, – заговорил он сурово, но с слезами в глазах. – Пощади меня или лучше убей.

– Оставьте меня, пустите.

– Не оставлю, пока не скажешь, что любишь меня. Зина! Ты не уедешь?

Из глубины леса донесся крик: а-у! Зинаида Александровна вырвалась из рук Разумовского и, тяжело дыша, проговорила:

– Я… не люблю вас. Это было так… маленький опыт.

– Что?! Берегись шутить так. Иначе…

– Осторожнее. Нас могут услышать.

Точно собираясь броситься на Зинаиду Александровну, Разумовский наклонился вперед, когда послышались шаги и показалась Евгения Николаевна.

– Вот вы где? А уж мы искали, искали вас.

– Извините, Евгения Николаевна, я ухожу. Страшно болит голова. Прощайте.

– Николай Конст… Коля, что с тобою? Сильно болит?

– Да.

Зинаида Александровна отвернулась, и Евгения Николаевна, искоса бросив на нее взгляд, улыбнулась и шепнула:

– Она не смотрит. Поцелуй меня и уходи.

Разумовский поцеловал ее и скрылся в лесу. Слышно было, как хрустят сучки под его ногами.

– Зиночка, что такое с Колей? Он такой мрачный.

– Да не знаю, хандрит что-то.

– Но вчера он был такой веселый. А я так, так счастлива. И мне хотелось бы, чтобы все были счастливы. Ты счастлива? Поцелуй меня. Мне так жаль, что ты уезжаешь. Я не знаю, как буду здесь без тебя.

Зинаида Александровна задумчиво погладила ее волосы и проговорила:

– Может быть, я еще и останусь.

– Как я рада! А вот и наши: а-у! Сюда! Зина остается!

<1899>

Грошовый человек

Вот веревка – на пулю нужны деньги. Моя комната не топлена – это факт. Дует в окна.

Сегодня я удостоен лавров – одобрен мой отчет о похоронах. А если я хочу любить не этих женщин, а тех? А если я хочу поехать в Италию? На шинах развалиться?

Грошовое горе, радость и лавры.

Я никогда не видал море – какое оно? Какие волны?

Я видел улицы, березы, поле.

Я никогда не сидел в мягком кресле.

Комната не топлена – это факт.

– Маланья, ты глупа?

– Глупа, барин.

Ну, положим, я стану жаловаться. Кому и зачем?

Комната не топлена – иначе отчего меня трясло бы так?

С кем проститься? Кого я любил? Кто меня любил? Ах да, старый кот. – Кто-то вошел? – нет.

Перечел. Недурно, кажется, вышло. Мне такая мысль пришла – повременю еще давиться, а эту вещь попробую отдать напечатать. Самому Ф. не покажу, попрошу через секретаря. Жалко, если пропадет. А тогда я лучше другое напишу.

Кажется, не топили. Никого не было? Вот веревка, не нужно денег. Дует в окно. Я удостоен лавров, одобрен мой отчет о похоронах. Грошовые лавры. Умру: напишут – сошел со сцены еще один полезный работник. Почему полезный? На кой черт нужны кому мои писания? Толстый буржуй будет судить по ним о том, как биржа. А если даже я и полезен – я вовсе не хочу быть полезным. Это хорошо только в том случае, когда другие хотят для тебя того же. А что они делают для меня? Чем я пользуюсь: конка?

Резиновые калоши и другие плоды цивилизации, которые стоят грош, а дерут за них рубль, и полтинник из моего кармана пойдет в карман этого толстого мерзавца. Не хочу больше доставлять ему удовольствие. К черту! Вся моя жизнь только удовольствие. Я нужен только для статистики, да как единица, составляющая какой-то рынок, да тем, что доставляю ему удовольствие. Правда, я необходим ему – но ну его к черту! Вот веревка и вот гвоздь. (Писал про похороны «друзья и почитатели».)

Лавры грошовые – грошовое горе. Мне хотелось бы как-нибудь страдать по-сильному, глубоко, чтобы у меня были там какие-нибудь идеалы, за которые я страдал бы, или враги, с которыми я боролся бы. А то ничего. Похвалили отчет – тромб<он?>ы и барабан. Опротивел я себе до чертиков. Или радость глубокую испытать – а то нету. Радость – удалось в воскресенье на конку попасть с передаточным билетом. Ну любил бы я сильно, глубоко, – а то кого я могу так любить? Что я такое? Некрасивый, бедный, ненаходчивый, скверно одетый, не имеющий манер, не знающий языков – так, полезный работник. Кто меня полюбит? Такая же полезная работница или дура, некрасивая, неумная, знающая еще меньше меня. Любили они меня – ох, какая грошовая радость эта физиологическая любовь. Любили они меня. Я хочу других любить – тех, кто разваливаются в колясках, бриллианты в ушах, красота, изящество, от которых культурой на версту разит, из которых выпарена самая последняя доля полезности, той полезности, рабом которой я служу. Я люблю одну такую. Три года ее знаю. А она меня не видела. (Описание.) И не знает, что вот тут страдаю я. И когда прочтет в газетах про самоубийство – ей в голову не придет, что это умер ее самый верный возлюбленный.

У меня губа не дура. Я понимаю, что сладко и кисло. И хочу сладкого. Черт бы с нею, с цивилизацией, я люблю, как Бога, природу – а где ее вижу? Я никогда не видал моря – какое оно? Как ходят волны? Неужели это правда, что они высокие? Сегодня я раскутился, зашел в панораму-стереоскоп. Горы, сидит человек, такой же, как я. Значит, это правда, что есть такие края? И люди там живут. Только бы вздохнуть этим воздухом, даже утонуть в море. А то умереть на трехногой кровати. О, чтобы…

Проклятие отцу с матерью. Зачем они родили меня? За минуту наслаждения, которому они отдались, я плачу жизнью страданий. Вовсе не так глупы те, кто рекомендует моральное воздержание. Нужно делать бесплодными, как евнухов. Те, кто сомневаются, пусть спросят детей. Не отцов, а детей. Тысячи наслаждений – я не испытывал ни одного.

Вот оно, мое наслаждение, – на столе – подкрашенное вино. А он жрет черт его знает что, а друзья и почитатели облизываются. Благотворитель! Экая важность, благотворитель, – да дай, чтобы тысячи на меня работали, я десятку кое-что и брошу. Но те малые, не прогневайтесь.

Однако комната не топлена. Это факт. Брр…

Полезный работник! Да дай мне