В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

И он спрашивал о том, что наиболее в этот момент интересовало его собеседника и что он находил каким-то чутьем. Тот говорил о себе и, тронутый внимательностью доктора, хотел его отблагодарить и снова повторял, что доктор очень счастливый человек.

– Не спорю, голубчик, не спорю. Мне, правда, очень везет.

Счастливым Полозова стали называть с тех пор, как он, студентом еще пятого курса, женился на Антонине Павловне. А раньше его считали очень несчастным и даже говорили, что лучше ему умереть, чем так пьянствовать, дебоширить и, в конце концов, обратиться в оборванца, который останавливает на улице прохожих и просит у них три копейки на ночлег. И хотя, возвращаясь иногда с кем-нибудь к воспоминаниям прошлого, доктор утверждал, что никогда не мог дойти до Хитровки, потому что туда попадают люди только с слабым желудком, который не может переносить алкоголя, а у него желудок хороший, – он все же соглашался, что жизнь его до женитьбы представляла собою несчастье, а после женитьбы стала счастьем. И если он отрицательно покачивал головой, когда ему говорили о его счастье, то вовсе не потому, чтобы отрицал его: факт всегда остается фактом. Просто он думал, что переносить счастье, точно так же, как и иметь большие деньги, вовсе нелегко и требует некоторых особых приспособлений в организме, которых у него, у доктора, нет.

Долголетняя ли привычка к страданиям, или действительно у Полозова не было в организме соответствующих приспособлений, но счастье не могло слиться с его существом и существовало как-то рядом с ним, как нечто вполне независимое и самостоятельное. Так иногда придет хороший человек, и с ним весело и легко, но вот он уходит в соседнюю комнату, и становится как будто темнее; вот он взял шапку и ушел совсем – опять темные мысли завладели головою. Иногда доктору казалось, что он идет по шумной улице и осторожно несет блюдце с полною водою и он страшно боится расплескать ее, так как эта вода – его счастье. Нужно так осторожно переминать ногами, смотреть и на блюдце, и под ноги, и по сторонам – и все же стоит кому-нибудь громко крикнуть над ухом, он сейчас же расплескает воду, и все будет сильнее плескать, и наконец возьмет и прямо выльет всю ее.

Это было утомительное занятие – нести блюдце, полное воды, и вот почему он не любил, когда говорят о его счастье, и качал головою. Достаточно того, что каждое утро, просыпаясь, доктор должен был спрашивать себя: а так же ли я счастлив, как вчера, точно во время сна могло что-нибудь случиться такое, от чего счастье уйдет. Доктор знал, что эти опасения глупы, но ничего не в состоянии поделать с ними и иногда жалел счастливых людей, так как думал, что все они разделяют его участь. Утомительное это было занятие, до того утомительное, что когда наступали те черные промежутки в жизни доктора, которые жена называла хандрой и распущенностью, он отдыхал, тоскуя. Хороший и веселый знакомый выходил в соседнюю комнату, и становилось скучно без него и думалось: пусть он побудет там еще, а я пока отдохну от смеха.

Вероятно потому, что доктор считал свое счастье непрочным, ему казалось, что он теперь все время лжет. Это было нелепое представление, но оно преследовало доктора по пятам. Когда он целовал жену, ласкал ребенка, принимал больных, смеялся с знакомыми – он чувствовал во всем этом какую-то глубоко скрытую, непонятную, но вместе с тем отчаянную ложь. Была ли она в нем самом, или в тех, кого целовал, или с кем смеялся, он понять не мог и думал, что ложь в нем, совестился этого, и чем более совестился, тем становился ласковее и уступчивее. Одно время он так щедро рассыпал вокруг себя «голубчик, дорогой, хороший», что Посконский стал звать его самого «голубчиком», а Антонина Павловна, обижаясь за мужа, стала еще резче и определительнее в своих выражениях, граничивших иногда с цинизмом, но никогда не бывших глупыми или пошлыми. Полозов не пытался найти ложь, потому что ее – он был уверен – в действительности не существует, и она была как те черти, которых ловят алкоголики и уходят по мере того, как к ним приближаются. В конце концов, он думал, что вовсе это не ложь, а что-нибудь другое, сродни этим нелепым опасениям потерять счастье. Ведь никакой же не находил он и не видел лжи в то время, когда он был несчастен и когда, как он думает теперь, он действительно много лгал и себе, и другим.

И в это утро доктору показалось, что рука его дрогнула и вода из блюдца немного выплеснулась. И, как всегда, он почти обрадовался этому и даже старался выплеснуть сам еще немного. По крайней мере, сам он думал, что старается, и был уверен, что если бы он захотел, то мог бы сесть за работу и плюнуть на все эти неприятные и ненужные мысли. А главное, мог бы не задавать себе этого ненужного вопроса, назойливо вторгавшегося в голову:

– Мерзавец! Какое право имел этот дурак назвать меня мерзавцем?

V

Полозов сел в кресло, которое обыкновенно занимали клиенты Посконского, закурил папиросу и тогда только обратил внимание на хозяина. Тот давно уже смотрел на приятеля тем рассеянно внимательным взглядом, который бывает у людей, оторванных от работы.

– Чего тебе надо? – спросил он. – Если так, без дела, то сиди и жди. Две жалобы и иск.

– Я так, Ленечка. Но ты работай. Я не буду мешать.

Посконский театральным <жестом> сложил руки на груди и устремил укоризненный взгляд на Михаила Петровича.

– Ну что ты? – удивился Михаил Петрович.

– Нет, скажи, до каких пор ты будешь называть меня этим дурацким и вульгарным «Ленечка»? Аполлон – и вдруг «Ленечка»!

– Ну, Аполоша.

– Черт тебя возьми с твоим «Аполошей». Ведь есть же у меня имя Аполлон? Не понимаю этой нелепой манеры коверкать имена и из красивого имени создавать пошлость. Что если я тебя буду звать Мишунчиком?

– Да зови.

– Убирайся. Ты ничего не понимаешь.

Посконский схватил перо, и когда доктор открыл рот, чтобы возразить, он уже писал что-то. Полозов с улыбкой посмотрел на друга, слабость которого к красоте была хотя не совсем понятна ему, но мила, и подумал, какие у них, собственно, странные с виду отношения. Посконский был на восемь лет старше доктора и был