В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

– Но ведь он пишет же диссертацию, готовится.

– Кто говорит! Да все это с ленцой, спрохвала – а вот теперь совсем забросил. Месяц, как уже не берется. Эх, кабы я-то могла! Не так бы я писала!

– За чем же дело стало? Возьмитесь, готовьтесь.

– Эх, голубчик, годы мои ушли. Раньше глупа была, по балам шаталась да романы читала, а теперь уже поздно. Дилетантствовать, хвосты трепать по разным лекциям да курсам я не способна, а для серьезного дела годы ушли. Ведь мне, Аполлон Григорьевич, уже 25 лет. Не шутка сказать! Скажу вам по секрету, благо уже разоткровенничалась: так иной раз скверно станет! Ну если и добьешься своего, сделаешь из Миши человека, – так ведь что за радость быть до скончания века мужнею женою, и только мужнею женою.

– Но я совсем и не подозревал…

– А скажи, чего я ради буду с своею тоскою по людям шататься? Кому нужна эта моя неудовлетворенность? Довольно нытиков и без нас.

– Так как же?

– А так же. Штопаю чулки да в кухне готовлю. Да вот по этим еще попечительствам мечусь. Ох, уж вот где нытиков-то! Слушайте, так я на вас рассчитываю по поводу концерта. Не обманите.

– Но ведь это возмутительно, Антонина Павловна, – горячо сказал Посконский, – разве можно так складывать руки. Правда, что сфера применения женского осмысленного труда крайне сужена нелепыми условиями нашего существования, но при той энергии, которой вы обладаете, при том уме, в котором нельзя вам отказать, вы легко могли бы сбросить связывающие вас путы и выйти на широкий путь свободного и смелого развития. Оставьте в покое эти ваши годы – для людей, обладающих мощною волей, – годов не существует, и смело в бой!

Посконский протянул одну руку вперед, а другую подал Антонине Павловне. Но та улыбнулась.

– Все это, милый, одни французские разговоры. А вот я забыла спросить, не хотите поступить в общество улучшения участи женщин. Недавно возникло.

– Читал. Знаю. Сколько?

– Сколько хотите.

– Вот двадцать пять рублей. Довольно?

VIII

Мерзавец!

Широкая борода доктора неподвижно торчит кверху. В кабинете темно и тихо. Из соседней комнаты проникает слабый луч зеленоватого света и неясно обрисовывает контуры большого тела, раскинувшегося на диване. Доктор думает:

– Вор назвал меня мерзавцем, потому что ему показалось странным, что его задерживает человек счастливый и сытый, в кармане которого есть тридцать рублей, а у вора ничего нет. И это действительно новая сторона вопроса, разрешающая все. Он думал, что я счастлив. Глупо, феноменально глупо со стороны вора. Это я-то счастливый человек! Сытый – это правда. Придется вот новый сюртук шить, старый уже не застегивается, неловко. Э, да ничего, хорош будет и старый. А не нравится, так и черт с вами. Главное, счастливый человек. И ведь что всего возмутительнее: и жена, и Посконский, и все знакомые считают меня счастливым. Интересно, каким я им представляюсь? Я кажусь им очень, очень высоким, сильным и умным, и таким, которому все удается. У меня высокий лоб, и они думают, что там много мыслей. Я очень серьезен, хотя и приветлив, говорю мало, и они все думают, что я очень умный, и ум у меня такой солидный, ученый. А жена им еще говорит: «Миша так занят своей диссертацией». Вот, думают, умница-то! Некоторые, вероятно, догадываются, что я не умный, и, быть может, за спиной и говорят. Хотя нет, едва ли. Потом все они видят, что у меня хорошая квартира…

Доктор мысленно прогулялся по квартире и нашел, что квартира недурна, хотя и не то, что у Посконского.

– …что у меня хорошая жена…

Доктор представляет себе фигуру жены и ее тонкие пальцы, считающие и разглаживающие деньги.

– …Почему все они думают, что она хорошая? А ведь ее считают лучше меня? Потому, вероятно, что она красива и все-таки любит мужа. Удерживает его от пьянства. Заставляет работать. Ну там комитеты разные, концерты. Правда, она энергичная, смелая, живая. Пожалуй, даже она умнее меня. Я знаю, что ей хочется. О, ей много хочется: хочется, чтобы я приобрел деньги и известность. Много денег и много известности, что-нибудь такое захарьинское. Но она никогда не понимала меня. Это очень узкий, сухой, практический человек, без всяких идеалов. Она совершенно довольна тем, что есть, и вот она-то действительно счастлива. Я ей ни за что не расскажу про вора, потому что она не поймет меня и скажет то же, что и Посконский. Я не понимаю, как она может удовлетворяться нашею жизнью. Ведь эта жизнь, в сущности, удивительно пуста. Ну театры, ну комитеты, ну разговоры – а дальше что, опять театры? Опять разговоры? Придет Посконский, станет в позу и скажет: «В исторические моменты, подобные настоящему, когда придавленная мысль тщетно ищет выхода и накопившиеся силы рвут связывающие их оковы…» или что-нибудь в этом роде. Умно, что и говорить. Но и сегодня он говорил то же, и вчера, и всегда. Потом станет обсуждать, что такое Лермонтов, или Чехов, или Глеб Успенский. Будет восторгаться. Но и вчера, и всегда мы обсуждали и восторгались. Потом станет острить. Я буду спрашивать у Лени, кто та прелестная незнакомка, которая держит ныне в плену его сердце. Они будут хлопать меня по животу и изображать, как я стал профессором и читаю глупейшие лекции с идиотской рожей. И вчера, и всегда мы говорили об увлечениях Лени, хлопали меня по животу. Потом станем говорить, кто прав, марксисты или народники. Решим, что и те немножко не правы, и эти немножко не правы и что не годится во всяком случае так зазорно ругаться. Потом возмутимся по поводу Дрейфуса и пойдем ужинать. А потом спать. А потом опять Дрейфус, марксисты, народники. И все то же, все то же. Пока одурь возьмет. А она ничего, довольна всем этим. Идиотство. Когда я вот так проговорю вечер, мне кажется, что я весь вечер лгал, как мерзавец. Ну какое мне дело до Дрейфуса, до всех этих господ, марксисты они, или народники, или еще какие там черти. Оправдают Дрейфуса – я пойду ужинать, осудят – тоже пойду ужинать. Иной раз сам перестаешь понимать, что говоришь. У меня теперь кнопки такие: подави одну – Дрейфус выскочит; другую – марксисты. Они выскакивают, а я любуюсь: гляди, как язык чешет-то! Толкни меня теперь ночью и спроси: