В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

а вы какого, доктор, мнения, насчет того, вступила Россия на путь капиталистического развития или же ей можно обойтись и так? И я не проснусь, а язык сам начнет барабанить: фабрики, артели. А она рада этим разговорам: по ее мнению, говорить о Дрейфусе – это совсем не то, что говорить об оперетке, а по-моему, этот черт один. Ведь если бы хоть во сне потом Дрейфуса увидеть или что-нибудь такое, а то ведь и во сне всю ту же дребедень видеть будешь: Посконский стоит посередине гостиной, а я перед ним, и о Дрейфусе спорим. Я рад бываю, когда во сне откуда-нибудь с башни вверх тормашками полетишь. Глупо, но такое приятное, захватывающее ощущение, и при этом знаешь, конечно, что это во сне и что ты нисколько не ушибешься. И по-моему, об оперетке говорить не в пример лучше. Оперетка так оперетка и есть, знаешь, что никого ими обмануть нельзя. Вот, мол, смотрите: сидит скотина и об оперетке разговаривает или в винт играет. А марксисты материя подлая, которая прямо к тому и создана, чтобы людям честным очки втирать. Говоришь и думаешь: любуйтесь мною, граждане российские, другие вот в винт играют или об оперетке разговаривают, и <я> мог бы об оперетке рассуждать, а я вот вместо того В.В. по косточкам разбираю и разницу между ценностью и стоимостью установить хочу. И не я буду, если не установлю. Чем не умница, чем не красавчик? Ох, тошно. И вот так весь вечер пролжешь, до того пролжешь, пока в краску от стыда ударит. Ну, а сам-то я, если говорить по совести, не бывал доволен, что вот у других в винт играют, а у нас разговоры о Марксе ведут? Бывал, ей-богу, бывал. Это теперь вот мне ясно, что я лгал, лгал, как каналья, а тогда тоже ходишь себе, да ответ налаживаешь, да думаешь: как славно мы вечер провели. А почему славно, где славно? Ох, тошно. Провалиться бы тому, кто этих марксистов выдумал!

Хотя доктор думает, что ему тошно, но думает это для того, чтобы не спугнуть тот призрак облегчения, которое он начинает как будто испытывать. И чем более он ругает себя и все эти разговоры, тем легче ему становится. Лег он на диван форменным мерзавцем, а хотя и теперь думает, что он мерзавец, но в этом мерзавце слышатся уже такие легкие, ласкающие нотки. Доктору кажется, что он ребенок и над ним стоит мать и бранит его и делает суровый вид, но стоит ему только улыбнуться – счастливой улыбкой озарится и суровое лицо матери и снова польются и смех, и веселье, и шалости. Ведь, в сущности говоря, ничего еще не потеряно. Стоит ему сейчас подняться, зажечь лампу, и когда Тоня вернется домой, сказать ей: «Тоня, голубчик, прости меня за эту глупую хандру»… и начнется старое, хорошее. Вот он сейчас спустит с дивана одну ногу…

Доктор спускает ногу и хочет встать, но внезапно откачивается назад и падает, закрыв глаза, как от сильного света, и сдерживая стон, на этот раз не притворный. Про вора-то он и забыл!

– Проклятый! – шепчут побелевшие губы Полозова. – Проклятый! Зачем ты здесь?

И с внезапным взрывом отчаяния, тоски и злобы на себя доктор говорит:

– Ах, зачем, зачем, пошел я пешком!

Мысли доктора, начавшие приходить в порядок и систему, внезапно разбиваются и путаются, как шашки, смешанные на доске рукой нетерпеливого и дерзкого противника. И поверх всего стоит слово «мерзавец!», такое ясное, громкое и требовательное, как будто оно составлено из огненных букв. Оно жжет, оно проникает в голову сквозь закрытые веки и требует ответа. В нем нет уже той милой материнской ласки, которая слышалась в упреках доктора, обращаемых им к себе, оно звучит жестко и грозно.

– Да не мерзавец же я, не мерзавец! – возражает доктор, судорожно ворочаясь на диване.

В кабинете темно и тихо. Внезапно наверху, над потолком, раздаются уверенные и громкие звуки pas-de-quatr'a[13]. Мелодии не слышно, и только резко и громко отбивается такт.

– Та-та-ти…

К нему вскоре присоединяется глухой топот танцующих ног. Доктор часто встречается на лестнице с гимназисткою из верхнего этажа и заметил, что у нее длинная коса и ярко-розовые щеки. Вероятно, к ней пришли теперь подруги и танцуют со стульями или друг с другом. Доктору кажется странным и обидным это веселье над его головой. Ему становится жаль себя и думается, что он уже будет лежать в могиле, а над ним ликует все та же молодая, не знающая смерти жизнь. И чувство одиночества сильнее охватывает его и темнее кажется кабинет. Почему он не может веселиться так, как они, эти верхние? Почему он должен думать о каком-то воре, оборванном, жалком – и таком неумолимом? Полозов нерешительно поднимается с дивана, сидит некоторое время в задумчивости и решает: пойду гулять. Ему неловко перед женой, которая, вернувшись домой и не застав его, может бог знает что подумать: в самые сильные припадки хандры он не покидал дивана. Но он долее не в силах оставаться, слушать это веселое та-та-ти и ощущать возле себя присутствие вора.

IX

Высокие и прямые дома угрюмо молчат. Низ их слабо озаряется фонарями, пламя которых прыгает от ветра, а верх утопает в сером полумраке осенней ночи. Видимо, час поздний, потому что на улице совсем не видно прохожих, и только немногие окна в домах освещены. Невысыхающая осенняя грязь липким пластом покрывает мостовую; пятна ее сереют на фундаментах домов, заброшенные туда резиновыми шинами. Узкие, кривые переулки сменяют друг друга. Изредка доктор пересекает улицы, ярко освещенные голубоватым светом электрических фонарей, дающих черные тени, и полные движения и народа, но он поспешно сворачивает с них в первый попавшийся темный переулок. Там ему дышится легче и свободнее. Сыроватый воздух, в первую минуту освеживший его голову, теперь начинает тяготить его и душить. Доктор распахивает пальто и сдвигает на затылок шапку и шагает, грузный, медленный. Походка его не утратила характера неторопливости и твердости, но когда Полозов проходит мимо фонаря, свет последнего выхватывает из мрака хмурое и детски растерянное лицо, к которому широкая и солидная борода словно нарочно прицеплена каким-то шутником-парикмахером. Доктор думает, что он напрасно пошел гулять. Правда, здесь нет одиночества кабинета, но какое-то другое странное беспокойство начинает волновать его. Как будто сейчас должно случиться что-то очень тяжелое <и> мучительное, и случится это непременно на улице, и не дальше вон того угла, за