В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

должен был схватить вора, а не кто-нибудь другой. Удивительно распоряжается людьми судьба! А ведь как ни совестно сознаться, а ему было жаль разбитой вазочки, и не разбей ее вор, доктор, может быть… Какая гадость!

Доктор морщится, потому что ощущение кислоты во рту усиливается. Он смотрит на кресло и думает, что это очень странно, что вот и на нем так близко от доктора сидели воры, такие же, быть может, как тот оборванный, или другие – толстые, наглые, с крючковатыми носами, укравшие тысячи или даже десятки тысяч… Однако, как эти представления о наглости отдают прописью. Почему же прописью? Конечно, воры наглы, иначе разве осмелился бы он, тот, назвать порядочного человека мерзавцем? А почему он, Полозов, непременно порядочный человек, а не этот… ну, мерзавец. Нет, нужно было ехать домой на извозчике и вообще нужно избегать ходить по улице. Улица всегда что-нибудь преподнесет. А на извозчике сел и доехал – можно совсем не смотреть по сторонам. Хорошо и в конке, с газетой.

– Ты когда-нибудь на конке ездишь? – спросил доктор Посконского, но тот и на этот раз не дал ответа.

И почему непременно он, доктор, должен был схватить вора, он, который никогда не видал воров и не слыхал о них. Ну слыхать, положим, слыхал, и читал, и даже ругал воров – крупных воров, – но это совсем другое. У него есть своя специальность – больные, – и какое ему дело до воров? Крадут – ну и крадут. Всегда так было и будет. Они крадут, прокуроры обвиняют, защитники оправдывают, а суд сажает в тюрьму. При чем же он-то здесь?

Доктор вздыхает. Да недавно, совсем еще недавно, вчера утром, было счастливое время, когда он был ни при чем, а теперь… Но почему же именно мерзавец? Мерзавец – значит человек, который поступает нечестно…

– Слушай, «голубчик», а жена твоя где нынче вечером? – спросил Посконский.

– В попечительстве, на заседании. Я тоже собирался…

– Погоди минутку, сейчас кончу.

Вот он, например, нехорошо поступил, что не поехал с женой на собрание, а он тоже член попечительства о бедных. Правда, что Антонина Павловна лучше его в этом отношении, не пропускает ни одного собрания. И потом так делает много добра. Она расчетлива, но денег, когда нужно, не жалеет. Есть родственники бедные, она их содержит. А он разве бедных не лечит? Чего еще требовать от человека? Да, наконец, какое ему дело до всех этих тонкостей – никогда он не простит себе, что не поехал на извозчике!

– Кончил, – сказал Посконский и потянулся так, что у него захрустели суставы. – Здорово вышл-о-о, – добавил он с зевотою: ну, сказывай, девица, сказывай, красная, что тебе надобно?

– Да вот, голубчик, неприятная история у меня вышла, – ответил доктор и рассказал про то, как он схватил вора, и про теперешнее свое неприятное чувство.

– Ты – вора схватил? – засмеялся Посконский.

– Схватил, голубчик.

– Да какой черт тебя дернул?

– И сам не знаю, как вышло. Кричали «держи вора», я и схватил. Гипноз какой-то.

– Врешь, это не гипноз. Это у тебя инстинкт собственника заговорил.

– Да какой же я собственник?

– Все равно, назови хоть инстинктом честного человека. Ряд честных предков, традиционное уважение к собственности, прочно организовавшееся; импульс, весьма вероятно, дан был этим криком, нашедшим готовую почву в сфере бессознательного. Вот и все. Конечно, все это не особенно красиво, – брезгливо поморщился Посконский, – но повода для беспокойства я не вижу.

– Значит, я не мерзавец?

– Ну вот еще выдумал! – рассмеялся Посконский. – Судя по тому, что мне сообщила сегодня утром твоя жена, ты находишься, кажется, в состоянии ипохондрии, самой глупой из всех, какие мне приходилось наблюдать, если принять во внимание характер твоей жены и вообще все условия твоего существования. Если бы не твой почтенный возраст, тебя следовало бы драть немилосердно. Нахал, имеющий от жизни все, что дается другим только частями: здоровье, талант…

– Талант?

– Да, талант – и я положительно утверждаю, что со временем, когда ты пообтешешься, из тебя выйдет недюжинный ученый… Превосходная жена, средства, хотя умеренные, но вполне обеспечивающие существование, тем более что ты в потребностях своих преследуешь умеренность – одним словом, ты скотина, которой все завидуют, и он еще недоволен!

– А знаешь, голубчик, меня все-таки беспокоит это, ну вот случившееся.

– Ах, ну брось ты этот вздор. Ты не маленький и превосходно понимаешь, что никто из нас не избавлен от случайностей. И со мной, и с Петром, и с Сидором могла случиться такая история.

– Значит, и ты схватил бы?

– Если бы я и не схватил, это еще ничего не доказывает. Нужно взять в расчет весь комплекс ощущений, вызванных в тебе окружающим, обстановку… да мало ли еще что. Расскажи мне лучше, что это такое твоя хандра, на которую жалуется Антонина Павловна.

– Да вот это, что я тебе говорил.

– Ах, пустое. Не всякий же ты раз воров хватаешь.

– Да как тебе сказать, – ответил раздумчиво доктор и вопросительно добавил: – К счастью, я не привык, что ли? Все идет так гладко, хорошо, что иной раз поневоле и…

– Взгрустнется? – рассмеялся Посконский.

– Нет, невольно подумается: уж нет ли тут чего такого? Все жалуются на несчастье, а мне счастья девать некуда?

Посконский еще смеялся, когда вошла Антонина Павловна, заехавшая за мужем из заседания. Она все еще сердилась на него и не хотела раздеваться, но Посконский уговорил ее остаться напиться чаю.

– Сыграю вам что-нибудь, – привел Посконский последний довод, помогая Антонине Павловне раздеться.

– Да, пожалуйста. Такое всегда тяжелое впечатление выносишь оттуда. Целое море нужды, а денег гроши одни. Дамы наши только охают да стонут, а мужчины, – она покосилась на мужа, – дома сидят и хандрят. Я решила концерт устроить, и вас тогда на помощь притяну.

– Ну уж эти дамские концерты: на грош луку, на пяток стуку.

– Плохо вы меня, видно, знаете. Нет, со мной шутки плохи. У меня ни одной копейки не пропадет.

– Не сердитесь. Знаю я вас! Что ж, я с удовольствием помогу, чем сумею.

Когда после чаю Посконский играл, доктор внимательно смотрел на его пальцы, и ему казалось странно, что вот когда ударишь пальцем по деревяшке, оттуда получается какой-то звук. И он подумал: «нет, не то говорил Леня, совсем не то. Он не по той деревяшке ударил».

VI

Мерзавец!

Какое гнусное и отвратительное название: мер-за-вец. Даже подлец – и то лучше, там, по крайней мере, можно хоть силу предположить, а тут что-то такое дрябленькое, бессильное, как цыпленок, высиженный осенью,