В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

За обедом Полозов рассказал жене о случившемся, но умолчал о том, что вор назвал его мерзавцем. Антонина Павловна испугалась и вскрикнула:

– Но ведь он мог убить тебя! Ах, какой ты сумасшедший.

– Ну что за нелепость, – с неудовольствием сказал доктор и посмотрел на Володю. У того глаза горели от восторга и кулак энергично сжимался.

– Что ты? – спросил хмуро доктор.

– Ах, папа…

– Ну что?

– Я бы его… я бы.

Полозов нахмурился и строго спросил:

– А ты знаешь, за что бы ты его?

– А зачем он крадет? Разве красть можно? Мама, красть можно?

Мать была авторитетом, к которому всегда обращался Володя. Михаил Петрович счел нужным сделать поучение и рассказал ему, что очень часто люди крадут потому, что им нечего есть, что у них есть дети, которые хотят кушать. Может быть, и у этого есть дети или больная мать, которой нужны лекарства…

– Зачем же ты тогда схватил его? – удивился Володя. – Мама, зачем?

Антонина Павловна следила за прислугой, которая подавала обед, и рассеянно слушала разговор.

– Ах, все это глупости, – сказала она. – Просто это лентяй, дармоед, который не хочет работать. Их тут много в Москве шатается, почему их только не сажают в тюрьму. А только ты, – обратилась она к мужу, – не изволь этого делать, мало ли что может случиться. Ударит ножом, вот и геройствуй. И без тебя схватили бы.

Положительная и резкая манера говорить противоречила внешности Антонины Павловны и производила неприятное впечатление на людей, которые встречались с нею первый раз. Но она ни для кого не хотела ломать себя и ненавидела кривлянья. Потом, когда к Антонине Павловне присматривались, эта манера начинала нравиться.

После обеда доктор прилег на диван. Приходили мысли о воре, но после сытной еды думалось как-то плохо, и доктор просто смотрел на кабинет, обставленный с деловитою серьезностью, на портрет жены в большой дубовой рамке и прислушивался к ее голосу. Она что-то выговаривала кухарке, сухо и холодно.

– Охота тебе, кисочка, волноваться, – лениво сказал доктор, когда жена села возле него.

– Ты ничего не понимаешь. Это необходимо… Ну сколько сегодня принес, мой котик?

Михаил Петрович начал вынимать из кармана скомканные бумажки. Обыкновенно он делал это с усиленной медленностью, чтобы шутя посердить жену, которая нетерпеливо хватала деньги своими тонкими пальцами и разглаживала их на коленях. Но теперь он делал это молча и быстро, и когда достал все деньги, Антонина Павловна поцеловала его.

– Милый ты мой! Тридцать рублей.

Доктор смотрел на ее тонкие и белые пальцы, ласково шелестевшие бумажками, и думал, что Тоня раньше так не любила денег, как теперь, и что в тридцати рублях рубль семь гривен содержится очень много раз. Вот был-то бы доволен вор, если бы ему удалось украсть эти деньги! Но это ерунда, что Тоня плохая женщина. Она не виновата, что мужа ее назвали мерзавцем.

– О чем задумался?

– Так, Тонечка. Осень уже на дворе.

– Да, пора шить себе кофточку. Ну, голубчик, иди писать.

– Не хочется что-то, Тоня.

– Нечего, нечего. Иди, – жена ласково обняла его и шутя начала приподнимать с дивана.

– Какая ты славная, Тонечка!

– Да неужели? – рассмеялась та и начала разглаживать бороду доктора. – Ну правда, отдохни. Ведь тебе немного осталось? – речь шла о диссертации, которую писал Полозов.

– Немного.

– Значит, скоро… профессор?

Володя, поймавший где-то таракана и отрывавший ему ножки, бросил насекомое и побежал в кабинет.

– Чего вы смеетесь? Мне можно с вами? Мама, можно?

III

На другое утро после чаю Антонина Павловна оделась для выхода и сказала мужу:

– Ну, что же ты не собираешься? Двенадцать часов.

– Не хочется, кисонька, – виноватым голосом сказал доктор.

Речь шла о передвижнической выставке картин, куда они собирались давно уже пойти. Антонина Павловна рассердилась:

– Но как же это? Ведь ты же обещал Посконскому идти вместе? Он будет ждать.

– Ведь ты знаешь, кисонька, я ничего не понимаю в этой мазне. Бог с ней, с этой выставкой.

– Если не хочешь идти, не нужно было обещать. Это называется свинством. – Антонина Павловна всмотрелась в лицо мужа. Тот старался смотреть в сторону, но Антонина Павловна подняла пальцем, одетым в перчатку, его лицо, и с неудовольствием спросила:

– Что это? Опять хандра? Ну-ка, посмотри в глаза. Не так, прямо, прямо. Так и есть!..

Полозов поцеловал ее руку повыше перчатки и тоном извинения произнес:

– Это пустяки, Тонечка. Просто нездоровится слегка. Ты иди с Посконским, а я поработаю, и все пройдет. Да скажи Посконскому, что вечером я к нему зайду поболтать.

Антонина Павловна строго и прямо глядела в глаза мужу, но тот перебирал на столе бумаги.

– Михаил Петрович!

Полозов кинул быстрый взгляд на жену, обжегся о строгий взгляд ее серых глаз с темными зрачками и, улыбаясь, проговорил:

– Ну ей-богу же ничего. Какая ты смешная!

Антонина Павловна покачала головой и вышла, шелестя шелковою юбкою.

Оставшись один, Полозов бросил бумаги, лег на диван на спину, так что его широкая борода уставилась кверху, и рассердился на жену.

– Что за безобразие! – подумал он, с укором смотря на портрет жены. – Точно это от меня зависит иметь дурное или хорошее настроение. Хандрю и хандрю. Ведь я хандрю, а не ты – тебя я не заставляю хандрить?

Доктор, казалось ему, понимал те основания, которые принуждали жену сердиться на него, когда он бывал печален и тосковал: она думала, что если он хандрит, то это значит, она не сумела сделать его вполне счастливым. На этот раз основания эти показались доктору смешными и вздорными. Однако чувство вины перед женою не проходило, и доктор еще раз повторил доводы, почему он имел право не пойти на выставку. Во-первых, он не понимает этой мазни, что называется живописью, и не любит. Жена его и Посконский любят и понимают – так пусть они и идут.

– А мне еще работать нужно, – спокойно солгал он. Глаза его рассеянно обежали комнату, скользнули по разбросанным листкам диссертации и уставились в окно, откуда глядел на него серый осенний день. Смягченный двойными рамами глухо доходил неумолчный грохот улицы.

– Мерзавец! – подумал доктор. – Какое право имел этот дурак назвать меня мерзавцем?

IV

Когда знакомые говорили доктору, что он счастливый человек, он отрицательно качал головой, когда же, возмущенные его требовательностью, те по пальцам высчитывали, почему он счастлив и не может быть иным, он ласково улыбался, похлопывал по плечу и говорил:

– Да я не