В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

но цыпленок, делающийся мерзавцем. И за что негодяй этот назвал его так? Очевидно, за то, что Полозов схватил его за ворот и задержал. Но в таком случае вор глуп, так как должен понимать, что он совершает преступное и во всех честных людях должен встретить врагов. И даже странно было бы: нарушать такой основной закон морали, как «не укради», и думать, что его по головке погладят. А вот нашелся доктор, сильный, умный и честный, который взял да схватил. И впредь будет схватывать, если вор будет воровать.

– Ты живи честно, – убеждает доктор кого-то, кто незримо присутствует в его кабинете: ты живи честно, и я буду первым твоим другом и всегда подам тебе руку. А теперь ты вор и плачься на самого себя… Ох!

Доктор лежит на диване, и борода его неподвижно уставлена кверху. Иногда борода резко вздрагивает: то доктор стискивает зубы от ноющей боли, которая теперь из груди и головы разошлась как будто по всему телу. Свет режет глаза и раздражает, и лампа вынесена в соседнюю комнату, откуда в кабинет проникает только слабый синеватый отсвет. Лица на портрете жены не видно, и это очень приятно Полозову.

– Вор глуп, это очевидно, но я еще глупее, я поразительно, феноменально глуп, и в этом отношении Леня совершенно прав (Посконский никогда не считал Полозова глупым человеком). Мне и больно сейчас, потому что я глуп. Умный человек рассудил бы и бросил, а я не могу рассудить. Как это в логике-то? Позабыл совсем, сколько лет прошло. Да, так: вор вреден; вредных людей надо уничтожать. Поэтому Полозов должен был схватить вора. Как ясно и хорошо.

Доктор повторяет силлогизм, заменяя слово «вредный» словом «честный», – выходит так же хорошо.

– А то, что мне скверно, – продолжает думать доктор, – это пустяки, на это не нужно обращать внимания. Просто оттого больно, что я очень хороший и добрый человек, который мухи не обидит. Конечно, мне жаль вора. Такой молодой и уже испорченный, и лицо у него интеллигентное, а на панталонах дыра, и в дыру видно белое тело. Шея у него грязная, а тело чистое, вероятно, он все-таки бывает в бане. Конечно, жаль. Из него мог бы выйти человек. Мерзавец! Будь я мерзавец, разве я стал бы жалеть его. Сказал бы: сиди себе, голубчик, в тюрьме, а я тут буду смеяться. А мне совсем не до смеха. Какой уже тут смех! Тьфу!

Во рту доктора так скверно, что он сплевывает и снова принимает неподвижную позу и продолжает.

– А ведь это я соврал, что мне жаль вора. Мне нисколько его не жаль, пусть сидит в тюрьме. Там ему в такую погоду даже лучше, чем на улице: сыт, обут, одет. А мне жалко себя, за то, что он назвал меня мерзавцем. Ведь выдумали же такое отвратительное слово: мерзавец. Понятно, что я глубоко оскорблен, да и всякий на моем месте оскорбился бы. Живет человек на свете тридцать лет, слышит всегда: хороший, хороший, и сам знает, что хороший, и вдруг выскакивает из-за угла какой-нибудь негодяй и называет мерзавцем. Леня очень умно заметил, что никто не гарантирован от оскорблений. И я просто испытываю естественное чувство обиды. Вора нужно было бы как следует наказать, чтобы не смел вперед…

При мысли, что вора, которого он схватил, нужно еще наказать за оскорбление, перед Полозовым раскрывается какая-то пропасть, в которой беспорядочно мечутся обрывки мыслей о жалости, честности, обиде. Он вскакивает с дивана и подходит к окну. По темному фону стекла сбегают светящиеся от лампы капли. На улице тихо и безлюдно. Только раз проехал какой-то извозчик с поднятым верхом. Окруженные светящим кругом фонари бросают тусклый отблеск на мокрые плиты тротуара.

– Но если виноват вор, а не я, то почему же я чувствую себя виноватым? – думает доктор, укладываясь на диван. – Неужели я сомневаюсь, что я честный человек? Конечно, нет, в этом не может быть сомнений. Кто же тогда честен, если я… мерзавец. Никто, все мерзавцы, и только один вор честен? Глупый человек! Не мог понять, что я именно, как честный человек, должен был схватить его. Пусть он не ворует, и я первый стану его другом. А теперь мне просто жаль его, потому что у него бледное лицо и дыра на панталонах… Но я сейчас сказал, что мне не жаль его? Ах, какая чепуха!

Доктор повернулся на диване и решил:

– Будем думать основательно. Как это хорошо, то, что выходит по логике. Ах да: вор вредный человек. Вора нужно ловить. Ну я и поймал. Ах, какая чепуха!..

VII

– Ну что? Хандрит наш «голубчик»?

– Хандрит, – с негодованием развела руками Антонина Павловна. – Это становится просто смешно. Не велит, чтобы в кабинет лампу ставили. Положим, это уж всегда у него.

– Да вы воздействуйте на него. Ведь говоря между нами, Антонина Павловна, он ведь у вас того, под башмаком, – улыбнулся Посконский.

– Как вы легко рассуждаете, точно вы не знаете этих тряпок. Нет характера, зато упрямство, как у осла, – точно вы его не знаете. Вот попробуйте-ка вы его уговорить пойти куда-нибудь – ни за что! Голубчик, голубчик, а сам ни с места. Вот когда я Володю родила – заявил, что мне вредно кормить самой, ну и делайте с ним, что хотите. Пришлось взять кормилицу. А уж когда хандра на него нападет, так… – Антонина Павловна махнула рукой.

– Да что это, наконец, за хандра?

– Ведь вы знаете, как он пьянствовал? Конечно, нервы разбил, и теперь они не могут сразу прийти в порядок. Постепенно, конечно, все это пройдет, но жаль, что сам он не хочет взять себя в руки. А из него мог бы выйти человек.

Посконский с нежным состраданием посмотрел на Антонину Павловну и взял ее руки.

– Бедная вы моя! – тихо проговорил он.

– Ах, оставьте эти телячьи нежности. Главное, мне это обидно: ну будь он тупица, неспособный человек, как этот хотя бы доктор Иванов, а то ведь способный и умный человек – но не хочет, не хочет! Вы думаете, он, правда, не может понять музыки – прямо не хочет.

– Ну в этом отношении я вас удостоверю, что он прямо-таки бревно.

– Мне не нужно, чтобы он там работал через меру или кланялся. Не захотел взять места в Институте, и не нужно. Хотя хорошо, конечно, бы числиться на государственной службе. Но не хочешь, стесняешься – дело твое, и я вовсе не намерена стеснять чью-либо