В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

«держите вора!», схватил его. Зачем он сделал это? Он понимает теперь, почему ему теперь так гадко, как никогда раньше, что он так не может успокоиться. В этот тихий и мирный приют, который доктор с таким трудом создал для себя, откуда он гнал все темное и горькое – в этот приют ворвался человек с улицы. Даже не ворвался, а доктор сам, сам – и это ужасно – привел его сюда, и он теперь не хочет уходить, и не уйдет. Он уже не отвлеченное что-то, не образ художественный, не создание беспокойной страдающей мысли – он одет плотью и кровью, одет самим доктором. Он вошел в самое святая святых приюта, он стоит здесь, в кабинете доктора, стоит, как судья, которому недоступна милость, смотрит своими равнодушными глазами и упорно повторяет все одно и то же дикое, ужасное слово:

– Мерзавец!

X

А. П. Полозова к А. Г. Посконскому:

Прежде всего извиняюсь за свое письмо, которое, вероятно, будет очень плохо, так как я не люблю и не умею писать. Благодарю вас за то, что вы не оставляете Мишу. Вы пишете, что он, на ваш взгляд, чувствует себя лучше и был даже с вами в театре. Я очень рада этому, потому что он сильно меня беспокоит. Мне жаль теперь, что я резко обошлась с ним, когда уезжала, но я не хочу писать ему об этом и прошу вас, чтобы и вы не говорили ему, что я с вами переписываюсь о нем. Я думаю, что у него это прямо блажь, оттого, что у него много свободного времени и он ничем не хочет его заполнить. Мне кажется, что ему следует читать более систематично, чем делает это он теперь, а то чтение является только забавой. Мне самой в Москве наскучили все эти чтения, а тут я читаю с удовольствием, хотя здесь книг совсем нет. Мать и сестры кланяются вам и благодарят вас за память. Сестрам очень хочется в Москву, и это я вполне понимаю, так как здесь очень скучно. Я веду усиленную агитацию в пользу Кати, мне хочется, чтобы мать отпустила ее на курсы. Папа уже согласен, но скоро обломаю и маму. Вы думаете, что для Миши лучше было бы, если бы я осталась с ним, но скажу вам правду, что мне самой было тяжело оставаться возле него. Смотреть равнодушно, как он мучится, я не могла, а вмешиваться в его жизнь я, конечно, не имею права. И если бы я вмешалась, то думаю, у нас кончилось бы очень плохо, потому что раз я начну что-нибудь, я уже довожу до конца. А Миша, мне кажется, всегда останется таким, очень добрым и очень бесхарактерным человеком. У него бывают хорошие мысли, но он совсем не умеет работать и оттого он так мучается. В последний раз когда мы говорили с ним, он жаловался, что жизнь в большом городе, где так много собрано несчастных, очень нехорошо действует на него, и хоть я сама хотела бы остаться в Москве, и ему необходимо для кафедры, и несчастных везде много, но я предложила ему ехать в провинцию. Но он испугался этого предложения и сказал, что там будет еще хуже. Вообще я не понимаю, чего он хочет. Он очень нападает на нашу жизнь и говорит, что она слишком буржуазна, но тогда почему он не ищет другой? Я ему ни в чем не мешаю, и если бы даже он сказал, что хочет бросить медицину, я ничего бы ему не сказала, потому что у нас, слава Богу, есть средства прожить и так. Но он говорит, что так жить нехорошо, и сам иначе ничего делать не хочет, и это меня возмущает. Мне раньше казалось, что у Миши это временное, но теперь я думаю, что я ошибаюсь. И я уехала еще потому, что мое присутствие раздражало Мишу, который думает, что я виновата в том, что наша жизнь пошла так, как ему не нравится. Это оскорбляет меня, потому что я ему всегда хотела добра и теперь готова исполнить, что он захочет, но он ничего не хочет и только хандрит и ругается. В последний раз он наговорил мне много всякой чепухи о том, что женщины неспособны к справедливости и не понимают ее, а он понимает и оттого так скучает, что видит, что все устроено несправедливо. Я ему сказала, что я хорошо сама вижу всякую несправедливость, а он спросил, справедливо ли, что он доктор и получает за визит пять рублей, а не вор или не нищий. Я ему ответила, что если, по его мнению, справедливее, чтоб он был вором или нищим, то пусть идет в воры, а он рассердился и закричал, что если бы я понимала справедливость, то не стала бы жить на награбленные деньги, потому что все деньги награблены. Я ему сказала, что его пиджак сшит на те же деньги, что и мое платье, только свое платье я еще сама шила, а он платил еще портному. Зачем говорил о том, чего нельзя изменить, – это меня возмущает. Я больше уважала бы его, если бы он снял пиджак и пошел в нищие. Разве мне самой не тяжело думать, что у меня много всего, а у других ничего нет, но я не называю своего куска ворованным, раз все равно потом проглочу его. Вы пишете, что вы тоже скучаете и жалеете, что у вас нет такой жены, как я. Честное слово, вы ошибаетесь. Я хороша только издали, и если бы я была вашею женою, то вы так же ругались бы со мною, как и Миша, и скоро сбежали бы от меня, потому что вам-то я уж не дала бы хандрить, а засадила бы за работу. Вы любите искусство, а я женщина очень сухая и прозаическая и ненавижу, когда люди сидят сложивши руки и ноют. До свидания. Не знаю еще, когда приеду, будет зависеть от того, что вы напишете мне о Мише. Извините за то, что у меня не везде есть запятые, я их не умею ставить. Пишите же, не ленитесь.

А. Полозова

P. S. Здесь очень много говорят о голоде, у вас там ничего не слышно?

Прочтя письмо, Посконский улыбнулся и подумал, что Антонина Павловна права и с такою женою он едва ли бы прожил долго.

От Посконского к Полозовой: