В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

своей на памяти не оставит; этот белокурый или этот долговязый. Из этого пришлого элемента незаметно организовался тот самый кружок счастливцев, который составляют доктор и его знакомые. Последние в то время еще не были связаны с ним и его женой такими тесными узами соединства и содовольства, только присматривались друг к другу. Быть может, благодаря этому с внешней стороны царило согласие, с которым они разделывали народников и марксистов, и так как Дрейфуса в то время еще не было, то значительную долю разговоров посвящали внутренней политике, вопросам о мужике и школах, фабрике и роли интеллигенции в ее желательном развитии и видоизменении. Мужик мелькал больше вскользь, и все заботы обращались главным образом на фабрику. Особенную прелесть и значительность этим разговорам придавало то обстоятельство, что все они, как помнит доктор, считали себя людьми очень опасными и вообще такими, над существованием которых в самом сердце России стоит призадуматься. Насколько опять-таки помнит доктор, они были несколько даже односторонни и видимо склонялись в пользу марксистов, а над народниками смеялись. Особенно огорчал их Михайловский, которому они не могли отказать в уме и таланте и который вместе с тем отказывался понять самые простые вещи. Тогда они раза два или три ходили целой компанией в заседания одного ученого общества и слушали там одного очень молодого, но очень талантливого марксиста, причем во второй раз у доктора кто-то переменил совсем новые калоши. В тот вечер, помнит, все отправились к ним чай пить, веселые и возбужденные, откуда-то прихватив какого-то студента, и очень смеялись, узнав про несчастье Полозова. Особенно удивлялись тому, где еще могли найтись ноги, подобные ногам доктора, ибо эти его принадлежности находились в полном соответствии с его тучным телом. Линская бывала тогда часто, и на нее начали смотреть уже как на родную, и так как общепринятой манерой было легкое подшучивание друг над другом, имевшее целью подчеркнуть серьезность того, что происходило на самом деле, то и над нею слегка подшучивали. У нее были не то удивленные, не то как будто испуганные глаза и масса вьющихся черных волос, над которыми она не занималась, и они прядями спускались ей на глаза и иногда попадали даже в рот. Чтобы избавиться от надоедавших волос, она часто взмахивала головой, и тогда на один миг ее голову окружал черный ореол, в котором лицо ее казалось очень бледным и очень красивым. Она больше молчала, но когда кто-нибудь говорил, она не сводила с него глаз, и он часто невольно оборачивался в ее сторону. И если то, что он говорил, нравилось ей, в ее глазах, терявших выражение удивленности, являлось что-то такое хорошее, милое, славное, благодарное, что не жаль было лишней пары слов, чтобы получить на свою долю такой взгляд и перебить его у другого. Доктор, вообще говоривший меньше всех, часто любовался этим взглядом и подталкивал Посконского, который тихо восклицал: «чудная девушка!»

И он начинал говорить сам, и так он умел говорить, что постепенно оттирал всех других, увлекался сам и увлекал всю аудиторию. Так как он чаще выступал в гражданских делах, чем уголовных, то в его речи часто встречались выражения «удостоверяю» и другие, несколько казенного характера, придававшие речи некоторую сухость, но минутами он возвышался до истинного пафоса. Тогда взгляд Линской иногда обращался к доктору и говорил ему: «ведь и ты думаешь то же?», а он отвечал своим взглядом: «каков мой Леня-то, а!» И, довольные друг другом, они отвертывались, пока новый оратор и новая речь не соединяли на минуту их взоров. И хотя они совсем почти не говорили друг с другом, но эти взгляды так сблизили их, что Линская, приходя, всегда спрашивала, дома ли Михаил Петрович, и если его не было дома, сидела недолго и не так хорошо смотрела на говорящих. А он смотрел иногда вокруг себя и думал, кто из всех достоин того, чтобы навсегда соединить свою жизнь с жизнью этой девушки. И все казались ему тогда пустыми говорунами, и ему становилось грустно, что нет никого достойного девушки и что он сам недостоин ее. Жене он говорил, что прямо влюблен в ее подругу, и усиленно расхваливал ее, думая доставить жене удовольствие, но та молчала и только изредка пожимала плечами с видом, говорившим: не знаю, посмотрим еще.

И вот помнит доктор, как в воздухе пахнуло чем-то беспокойным и возбуждающим. Проносился один из российских сирокко, неведомо откуда появляющихся и исчезающих так же бесследно. На этот раз причина была, кажется, в университете, где что-то творилось. Связанный с обществом тысячами нитей, университет передавал ему свое тревожное состояние. Тучи над головою темнели, и чувствовалось приближение грозы. У Полозовых волновались особенно сильно, и не то чтобы боялись, но считали возможным все, так как считали себя на виду. Поэтому особенно много шутили и чаще старались держаться вместе. В один из таких вечеров сидели все вместе, не хватало одной Линской. Посконский рассказывал один комический эпизод из последнего времени, остальные смеялись и всё спрашивали, чем это кончится. Сильный звонок заставил всех встрепенуться, и все тронулись к передней, где послышался голос Линской. Не здороваясь, она прошла в гостиную, и все заметили, что она сильно взволнована, щеки ее горели, а волосы из-под шапочки лезли на глаза, и она нетерпеливо отмахивала их рукой. Она не раздевалась, и ее нескладное ватное пальто, обезображивающее ее фигуру, было внизу забрызгано грязью.

– Ну что? Что? Что случилось?

– Завтра готовится большая сходка, – торопливо и радостно заговорила девушка. – Приглашают на нее всех, не только студентов. Всех сочувствующих. Я пришла сообщить вам. Нужно еще кое-куда забежать. Завтра в 8 часов утра я зайду опять к вам. Спать, по-моему, не стоит ложиться. Ох, как я запыхалась! – она улыбнулась всем и опустилась на стул. Увидев доктора, она протянула ему руку и с той же улыбкой сказала: – Здравствуйте, Михаил Петрович!

Все молчали. Это была ужасно тяжелая, мучительная минута. Предложение Линской было нелепо, ребячески наивно и смешно; до него могла дойти только, имея семнадцатилетнюю голову, согретую в обществе таких же голов, только пробежав пешком десяток улиц. Не спать всю ночь! И утром идти на сходку, горланить и быть загнанным вместе с безусыми ребятами в манеж – ему, доктору Полозову, ему, присяжному поверенному Посконскому, и, наконец, ему, профессору Уточкину! И главное, не спать всю ночь! Хороши были бы физиономии этих заговорщиков, этих революционеров!

– Ну, что же вы замолкли все? Михаил Петрович?

Все молчали. Полозов отвернулся в сторону и смотрел