В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

на жену, прося у нее помощи. В голосе девушки звучала такая уверенность, что придуманный ею план будет встречен с восторгом, что все сейчас закричат, заговорят, будут, быть может, целовать ее и расспрашивать, как и что. А как ночью они будут сидеть и говорить, быть может шептать, и пить чай с колбасою.

– Ну что же вы?

Посконский закуривал папиросу. Профессор машинально достал часы, но, поняв, что смотреть сейчас на них неудобно, приставил их к уху и довольно покачал головою: идут! Антонина Павловна взяла девушку за руку и ласково приказала:

– Раздевайтесь-ка, голубчик. Попьем чаю и поговорим.

Но Линская поняла и сразу оробела и растерялась до жалости. Волосы продолжали лезть ей на глаза и в рот, но она не решалась отмахнуть их и только улыбалась сконфуженной улыбкой: ничего не поделаешь с этими волосами! Она позволила раздеть себя и усадить и усердно пила стакан за стаканом чай, обжигаясь и конфузясь и не решаясь налить на блюдце, как делала раньше. Наконец Антонина Павловна сама налила ей в блюдце, и она засмеялась, и тогда стали смеяться все, всё громче и веселее, и шутить. Посконский стал было серьезно упрекать ее за ее легкомыслие, но не выдержал серьезного тона и стал изображать в лицах, как сидят у печишки заговорщики, точат кинжалы и бросают свирепые взгляды. Полозов будет у них предводителем: если надеть на него красную рубашку, он очень похож на Стеньку Разина. Профессор мал ростом – он будет Маратом. А сам Посконский, конечно, Мирабо. И все смеялись так громко и весело, что прибежала даже глупая Лукерья, сбегала назад и привела за собою горничную. Профессор смеялся тоненьким баском и кудахтал, как курица; психопат с подвернутыми брюками и презрением к слабости – он тоже был здесь, ржал как лошадь и взвизгивал: ему, видимо, процесс смеха причинял боль. Михаил Петрович смеялся неслышно; глаза его сузились и наполнились слезами. Один Посконский старался, для усиления эффекта, сохранить серьезность, но глаза его горели, и все новые и новые картины, одна смешнее другой, рисовались его воображению.

– Ну будет, господа.

И тогда все перестали смеяться и увидели, что Линская плачет.

– Это ничего, это так, – говорила она и брала блюдце, но руки дрожали, и расплескивали чай, и слезы капали в него. Посконский искренно огорчился и стал извиняться за себя и за других, и вскоре Линская улыбнулась, потому что он был очень комичен. Антонина Павловна оставляла ее у себя ночевать и даже заарестовала ее шубку, но Линская настояла на своем и ушла, дав слово, что она не пойдет на сходку. Ее пошел провожать психопат, впавший в подавленное настроение и все время вздыхавший. Он подавал ей шубку и извинялся, что это чужая, и пока он искал настоящую, Линская была уже совсем одета. Когда они сходили по лестнице, он поддерживал ее под руку, хотя она не нуждалась в поддержке, заглядывал ей в глаза и чуть не упал, наступив на подол ее платья. Полозов пошел проводить вниз, до швейцара, и очень жалел, что с ними увязался психопат: ему хотелось сказать Линской что-нибудь хорошее, но чтобы это было наедине. Когда заспанный швейцар отворил дверь, он вышел на минуту на улицу и, прощаясь, удержал руку Линской.

– Какая вы славная, – сказал он.

Линская выдернула руку, и доктору показалось, что она ударит его взглядом, который сверкнул на него из-под черных волос. И не он один, но и психопат заметил этот взгляд, заторопился и долго жал обеими потными руками руку доктора и обещал прийти завтра, непременно завтра, пока нескладное ватное пальто не остановилось и не крикнуло:

– Ну что же вы?

Еще раз нежно пожав руку доктора, извинившись перед ним и заявивши, что им о многом, очень о многом нужно поговорить, психопат бросился догонять Анну Станиславовну, и вскоре оттуда, где утонуло во мраке ватное пальто, послышался его резкий, крикливый голос.

Но на завтра не пришел ни он, ни Линская, и вскоре совсем потерялись из виду, а доктор две недели хандрил.

Теперь письмо брата напомнило ему Линскую, и она встала перед ним, как живая, со своими надоедливыми волосами и взглядом, который бьет. Она, значит, жива, здорова и едет учиться в Берлин, а теперь кланяется доктору. Конечно, она рассказала брату этот случай, и оба они смеялись над доктором, точно он один виноват, что все так случилось. И неприятнее всего, что этот мальчишка знает и с своей обычною грубостью будет трунить над доктором. Но он этого не позволит. Хотя разве он не прав?

Борода Полозова вздрагивает и стиснутые пальцы хрустят. Что если бы Линской рассказать, как он схватил вора? Но что же делать? Что делать? Ну пусть он мерзавец – но дайте же ему возможность стать честным человеком, научите его, что делать. Ведь не идти же на самом деле на сходку! Он не хочет, он не будет бороться с этими жалкими фигурками, что в беспокойном сне храпят в этих больших домах. Пусть они берут его и делают с ним, что хотят; он на все готов, на все согласен. Разве ему жалко своей жизни – да берите ее, на что она ему, эта постылая жизнь! Все берите. Возьмите его мозг, его сильное тело, возьмите его руки – они не боятся труда. Но дайте ему покой. Не смотри на меня так, ты, бледный вор с равнодушно-усталыми глазами. Не смотри. Возьми мое сердце и раскрой его. Ты увидишь в нем любовь к тебе, одну только любовь. И возьми это сердце себе: оно твое. Топчи его ногами, если хочешь; раздави его – оно твое. Но не смотри на меня так. Пожалей меня. Ты голоден, да? Ты убил горем свою мать, которая роняла слезы на твою голову? Ты отнял счастье у женщины, которая тебя любила? Ты в тюрьме, да? А я? Я душу свою убиваю! Ду-шу!..

И доктор заплакал. Ему не было стыдно своих слез, и он плакал тихо и легко. Что-то замирало в нем сладкое, радостное и шло к глазам и выталкивало одну слезу за другой. Он не вытирал их, и они щекотали ему щеку и медленно пробирались в усы. Ему не хотелось открывать глаза, но открыв их, он видел сквозь призму слез колеблющиеся пятна света. И ему казалось, что вор ушел, а совсем близко от него стоит Линская, не та, что смотрела на него такими ужасными глазами, а другая, всепрощающая, любящая, и говорит: