В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

произошла большая перемена, и я теперь очень несчастен, и вы единственный человек, который может понять меня. Мне опротивела та пошлая буржуазная жизнь, которую я вел, и мне очень хотелось бы примкнуть к какому-нибудь здравому, хорошему делу. Я не боюсь опасностей и готов пожертвовать всем, но у меня нет здесь никого из знакомых, через которого я мог бы сделать это. Вы чистая, светлая личность и, вероятно, стоите в центре таких же людей, которых вы умеете притягивать. Вы знаете, что я человек немолодой, мне уже тридцать лет, и что я вовсе не донжуан, а потому вы не рассердитесь на меня, если я скажу вам, что я вас мог полюбить и чуть-чуть не полюбил тогда, помните? Я только теперь догадался об этом, а тогда мне и в голову это не приходило, я думал, что я просто хорошо отношусь к вам. Состояние мое теперь ужасное, но я не могу рассказать всего в письме, но если вы позволите, я приеду в Петербург. Мне там, кстати, нужно быть по одному делу. Пожалуйста, не говорите об этом письме брату. Поверьте, что мне стоило большого труда написать вам.

Три недели Полозов ждал ответа на это письмо. 22 декабря приехала его жена, а 23-го он получил по городской почте письмо от Линской:

Я еду к родным в Орел и на один день остановилась в Москве. Вечером я буду у одних знакомых на Петровке (адрес), зайдите за мною туда вечером, в 10 часов.

XIV

– Она все та же, – подумал Полозов при первом взгляде на Анну Даниловну. Так же выбивались массою черные вьющиеся волосы и падали на глаза, и Анна Даниловна отмахивала их рукою. Такая же она была маленькая ростом и снизу вверх смотрела на доктора. Но потом он стал замечать перемены и чем больше смотрел, тем более чужой казалась она ему. Теперь ему показалось, что она выросла, и он понял, что это обманывало его ее пальто, очень длинное и не такое нескладное, как прежде, – оно делало ее фигуру стройнее и выше. На дворе стояло серенькое зимнее утро, когда в воздухе тепло, так что невольно хочется распахнуть шубу, и что еще немного теплее – и снег станет таять, и отовсюду с крыш польются ручьи. Выпавший снег тяжелыми глыбами висел на карнизах и мягкими пушистыми полосами окаймлял черные линии окон и заборов. Дышалось легко и, как и летом, хотелось куда-нибудь на простор, в поле. Рассеянный, желтоватый свет падал на лицо Анны Даниловны, и от этого ли света, смывавшего резкие тени, но оно казалось проще, обыденнее, чем представлял его себе доктор, и как будто желтее. Она так же мало говорила и слушала внимательно, но иногда резко оборачивалась и осматривалась по сторонам. Но что сделало доктору ее чужою, так это ее взгляд. В нем совсем не было прежнего милого, понимающего выражения и виднелось равнодушие и отсутствие интереса к высокому толстому человеку, идущему рядом с ней, и к тому, что он будет говорить. Он не был для нее особенным, а таким, как и все другие, и доктору казалось, что он видит все те десятки, а может, и сотни лиц, которые прошли за это время перед нею и тоже говорили с нею, и она так же равнодушно смотрела на них. И когда доктор начал <оправдываться?> в том, как вел он себя в тот вечер, думая начать с этого важный разговор, она сперва не поняла и удивилась, потом рассмеялась и спросила, неужели она была такая потешная. Полозов почувствовал, что ему не хочется говорить, и пугался при мысли, что они долго будут вместе и говорить нужно. Он заговорил, и слова его выходили плоскими и скучными. Комкая, невольно сгущая краски и употребляя громкие выражения, от которых обоим становилось неловко, он передал свои сомнения.

– Чего же вы хотите, голубчик? – так же равнодушно и скучно сказала она, и когда он ответил, слова его показались какими-то пустыми, незначительными при простом свете зимнего дня и среди домов, окаймленных пушистым снегом. Он ответил:

– Хочу взяться за какую-нибудь полезную работу.

– За чем же дело стало? – несколько удивилась она.

Доктор вместо ответа опять стал говорить о скуке своей жизни и чувствовал, что он ничего не разъясняет. Он нарочно повышал голос в драматических местах, но это было еще хуже.

– Тише, тише! – испуганно сказала Анна Даниловна в одно из этих повышений. В глазах ее исчезло выражение равнодушия, и она искоса смотрела на городового, стоявшего на углу улицы.

– А? Что такое? – не понял Полозов с презрением истого москвича к полиции и шпионам.

– Тише, нас могут услышать.

– Кому там нас слушать, – махнул доктор рукой, но видя, что Анна Даниловна начинает сердиться, понизил голос и добавил: – Пойдемте на реку, там хорошо теперь.

– Пойдемте. Вы не сердитесь на меня, – сказала Анна Даниловна и улыбнулась, – у меня нервы порядком развинтились. Пришлось год ходить к одному в качестве невесты. Он на моих глазах сходил с ума, и это несколько повлияло на меня. Теперь все кажется, что кто-то идет за мною.

Доктор хотел расспросить, кто был тот, к кому ходила Анна Даниловна, но она отделалась короткими замечаниями, и доктор нарочно перешел к брату и спросил, как он ей нравится. Анна Даниловна оживилась и стала расспрашивать, удастся ли ему поехать в Берлин. Но доктор ответил сухо, и они замолчали. Так молча они сошли к Дорогомиловскому мосту, прошли направо, где спуск к реке, и тут на минуту остановились. Посередине реки был расчищен каток, и на нем летали, сшибались и падали черные фигурки ребят. Одни из них были на двух коньках, другие на одном и быстро и часто отталкивались другою ногою, без конька. Ребята дрались и гонялись друг за другом. Видимо, их было две партии, и побеждала из них та, в которой находился высокий тонкий мальчик, длинными прямыми шагами, с приседаниями, перебегавший от одной кучки противников к другой. При его приближении они падали и лежали, пока он проносился дальше, а тех, кто не успел лечь, он сбивал с ног. Наконец эта партия побеждала окончательно, и противники бросились с катка, утопая в снегу и падая. На снегу и высокий мальчик утратил свое преимущество в виде коньков, и его самого сбил кто-то с ног.

– Миска! – закричал с берега, позади Полозова, детский, запыхавшийся голос. – Миска! – повторил он тише. – Чёлт! – последнее было сказано