В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

совсем тихо. Они обернулись и увидели мальчика лет шести или семи, торопливо тащившего ноги к реке. На нем было легонькое рваное пальтецо, распахнувшееся крыльями по обеим сторонам, а снизу была видна грязная, неподпоясанная красная рубашонка. На ногах его были тяжелые большие валенки, доходившие ему почти до живота, и он усилием передвигал каждую из них. На голове была такая же большая шапка, опускавшаяся на глаза. С трудом поднимая руки, мальчуган на минуту поднимал ее, взглядывал на каток и снова погружался в мрак. Пыхтя и отчаянно шмурыгая носом, он кричал:

– Миска! Погоди, чёлт!

Наткнувшись на бугор, мальчик упал и долго поднимался. Поднявшись, он запрокинул голову назад, смахнул несколько шапку и, увидев, что одна партия уже бежит, отчаянно крикнул:

– Миск-а! Погоди, я помогу!

Анна Даниловна рассмеялась, показывая Полозову глазами на мальчика. Полозов сам смеялся, особенно потому, что в глазах Анны Даниловны увидел то милое выражение понимания и близости, что бывало у нее когда-то. Он помог ей сойти на реку и весело сказал, показывая по направлению на Дорогомиловский мост, где сквозь решетку виделись движущие силуэты саней, прохожих и конки:

– Пойдем в ту сторону.

– Пойдем! – так же весело ответила Анна Даниловна. – Какая прелесть этот мальчуган! «Миска, я тебе помогу!» – передразнила она и снова засмеялась.

Они прошли под мостом, таким странным, когда на него смотреть снизу. Далеко впереди белым горбом поднимались Воробьевы горы. Налево стоял крутой, гористый берег, весь усыпанный постройками, лепившимися по косогору. Далее, по линии берега, дымился ряд высоких фабричных труб. Река здесь была широкая, и на ней было так же тихо, как в поле.

– Как хорошо здесь, – вздохнул Полозов.

– Да, хорошо, – отозвалась Анна Даниловна и спросила: – Ну так что же думаете вы делать?

Точно ничего еще не было сказано, Полозов повторил с начала историю своих сомнений и говорил теперь хорошо и сильно, так что ему нравилось самому. Он сказал, что его душит та жизнь, которую он ведет и которую ведут другие около него, душит так, что он долее не в силах оставаться в этом положении. Минутами он как будто засыпает, и тогда все вокруг кажется естественным и простым, таким, как должно быть, и он тогда не понимает самого себя. Но бывают моменты, когда он с ужасною ясностью видит бессмысленность и фальшь такой жизни, и тогда ему хочется бежать куда-нибудь, даже убить себя.

– И я убил бы себя, – прибавил он, – если бы не надеялся на какой-нибудь другой исход.

– Но чего же вы хотите?

Этот вопрос, который поочередно предлагали ему жена, Посконский, рассердил его. Чего он хочет? Это понятно всякому, кто хоть раз видел улицу такою, какою он видел ее. Его подавляет, отнимает возможность жить и работать та неизмеримая несправедливость, которая на все наложила свою печать, начиная с характеров и лиц, кончая платьем. Ему противно читать книжку, когда он знает, что миллионы не читают ее и не могут так же наслаждаться ею, как он. Ему иногда хочется снять с себя богатую шубу, стать пьяным, грязным, скверным, идиотом, только б сравняться с теми, кто обездолен. Он долее не в силах жить так.

– Да, это ужасно! – сказала Анна Даниловна. – Такая несправедливость!

И она стала с массой подробностей, которые казались Полозову ненужными, рассказывать о курсистке, которая умерла с голоду, и никто не пришел ей на помощь. Полозов перебил ее и продолжал:

– Я не знаю, что это. Я не неженка, не сентиментален, но меня душит моя жизнь. Я не знаю, совесть ли это говорит во мне, потому что странная была бы совесть, которая молчит столько лет и вдруг начинает говорить. Сказать, что я люблю всех этих обездоленных, я тоже не могу. Скорее, они возбуждают во мне ненависть или отвращение, среди них есть такие пошляки! Но неужели же отвлеченная идея справедливости может так мучить? Нет, не думаю. Все, что я передумал по этому поводу, сводится к одному: я не могу этого выносить!

– Но вы доктор, вы можете сделать так много добра, – сказала Анна Даниловна.

– Ах, не напоминайте мне, что я доктор, – с отчаянием жестоко сказал Полозов и повторил то, что он передавал Посконскому о бессмыслии лечения бедных. Но Анна Даниловна не понимала его. Она спросила:

– Неужели, если тот мальчик заболел бы, не стали бы лечить его?

– Стал бы! Но к чему это? Вы видите, что он выбежал из Проточного переулка, этого приюта нищеты и мерзости. Ну если б я вылечил его, что выйдет из него? Несчастный, жалкий человек, может быть, пьяница или вор, которого нужно хватать за шиворот! И вот вылечивши его маленьким, я должен его, взрослого, хватать за шиворот и сажать в тюрьму. Ложь! Мучительная ложь!

– Но что же тогда делать? – задумчиво сказала Анна Даниловна.

– Вот и я спрашиваю: что же делать? А так я сидеть не могу. Мне хоть бы краешек, краешек подломить этой треклятой стены, – доктор показал пальцами, сколько ему хотелось бы отломить.

Анна Даниловна спросила, что это за стена, и Полозов передал ей слова Посконского.

– Ах, как это верно! – вздохнула девушка. – Сколько голов!

– А лечи я бедняков 24 часа в сутки, я и краешка этого не отломлю, – с отчаянием сказал доктор. – Что делать, что делать!

– Ей-богу, ничего не могу вам присоветовать, – с сожалением сказала девушка.

– А вы?..

– Я-то? Это дело другое.

И Полозов услышал то, что мало обрадовало его. Отчаянная изворотливость, храбрость, геройство, подвижничество, вечный страх, доводящий до потери рассудка, – все это давало такие крохи.

– Пусть крохи, но ведь вы-то, вы-то довольны? Вы спокойны? Вам не хочется умереть?

Анна Даниловна улыбнулась жалкою улыбкою, напоминавшею тот момент, когда она предложила не спать всю ночь и над ней все стали смеяться.

– Ну? – нетерпеливо сказал доктор.

Анна Даниловна отвернулась. Доктор заглянул в ее лицо и увидел, что на глазах ее слезы. Волосы вились, и одна прядь их коснулась лица доктора, когда он наклонился.

– Что с вами? Дорогая моя?

– Не бойтесь, это нервы, – прошептала Анна Даниловна. – Погодите, не говорите со мною. Идите сзади.

Доктор послушно исполнил приказание. Ему самому хотелось плакать. Он моргал, пыхтел и свирепо смотрел по сторонам, раздавливая своими ногами маленькие следы ног девушки.

– Ну вот, я успокоилась, – сказала Анна Даниловна, взглянув на доктора тем понимающим взглядом, который он так любил. – О чем задумались?

Доктор молчал и сердито сопел, избегая взгляда Анны Даниловны. Потом взял ее руку и поцеловал.

– Что вы это? – удивилась Анна Даниловна.

– Так. Вы едете за