В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

но с течением времени привыкла не придавать им значения, верила в любовь мужа и слегка боялась его. По утрам, когда Иван Яковлевич еще спал, она осторожно обыскивала его карманы. Записочки, бумажонки и мелкие деньги она клала обратно, а часть скомканных крупных ассигнаций откладывала и прятала в свою шкатулочку, так, на всякий случай. В глубине души она не верила в то, что все называли счастьем, и в банке у нее хранился небольшой капиталец на черные дни. И в последнее время ей начало казаться, что недалек день, когда придется тронуть ее капитал: она ничего не знала о положении дел ее мужа, но видела морщинки на его лбу и внезапную мрачность, сменявшуюся весельем, отчаянным даже для Хвостова. В одну из минут такой мрачности он спросил ее:

– А если, Варя, я под суд попаду?

– Что ж! Все под Богом ходим. Умели с тобою погулять, сумеем и в тюрьме посидеть. Эка важность.

Сказала она это голосом веселым и бодрым, и Иван Яковлевич не знал, что руки у нее затряслись и ноги похолодели. Он поцеловал ее руку – первый раз в жизни он целовал руку жены, посмеялся над нею, а ночью Стрельна гудела от дикого цыганского пенья, пьяного крика и веселья.

Жила в доме воспитанница Верочка, невысокая девушка с льняными волосами, серыми глазами и красными, точно накрашенными губами. Что у нее произошло с сыном Хвостова, гимназистом восьмого класса, высоким и задумчивым юношею, в доме в точности не знал никто, хотя говорилось и шепталось много. Дошел ли шепот до ушей Ивана Яковлевича, или другим путем он узнал о романе, но в один вечер двери его кабинета захлопнулись за сыном. Ожидали услышать крик, но крика не было; ожидали увидеть один из тех припадков гнева, которые приводили весь дом в состояние немого страха, но гнева не было. Когда Хвостов вышел из кабинета с сыном, глаза последнего были красны, а Иван Яковлевич сверкал своими белыми зубами, хлопал сына по плечу и говорил:

– Нечего, брат, нюни распускать. Согрешил, покаялся – ну и баста!

– Папа, но ведь я… но ведь мы…

– Тсс! – погрозил пальцем Хвостов. – Мне не нужно знать, что там ты, что там она – уж конечно, не Богу молились. Но я не позволю тебе ломать жизни из-за глупости, ведь у этой, у твоей-то, ничего, кроме розовых губок, и нету. Вырастешь, голубчик, и сам поблагодаришь. А Верочка не пропадет, я никому не дам пропасть.

Хвостов перестал смеяться, положил руку на плечо сына и серьезно добавил:

– Не туда мечу я тебя, Саша. Твой отец был дурак, прожег жизнь – ну а ты исправляй то, что он напортил.

Над Сашею и Верочкою был учинен строгий надзор, и им пришлось плакать отдельно по своим комнатам. Верочке казалось, что она хоронит свою жизнь; Саша чувствовал, как что-то мутное и грязное заползало в его душу, и он думал, что едва ли он так исправит то, что напортил его отец. А большой дом шумел своею многоголовою жизнью, наполняясь веселым и громким голосом Хвостова. Его занимал придуманный им план выдать Верочку замуж, и он деятельно принялся за его осуществление, пустив в ход целую пару свах. Одним из первых претендентов на руку Верочки явился длинный, чахоточный телеграфист, точно вымытый в щелоке, который – уничтожил все яркие цвета на его особе. Хвостов посмотрел на него и сказал:

– Куда ты, дохлятина, годишься. Проваливай подобру-поздорову.

– Вы, может быть, насчет приданого? Так я могу и без приданого. Они мне очень нравятся, потому что я тут по соседству живу, у Гончарихи. Кроме того, я обучен искусствам, на гитаре, например, или танцы.

– Нет, не годен, – решил Хвостов. – Танцуй в одиночку.

Много было перебрано и других женихов, пока строгий выбор Ивана Яковлевича не остановился на Алеше.

III

Первый визит, который нанес Хвостову с семейством Фитюлька с семейством, был полон невыразимой торжественности. Они шли в таком порядке: впереди рука об руку выступали Фитюлька с супругою, сзади на приличном расстоянии шел Алеша. Гуськов, мимо которого двигалось это шествие, принужден был сознаться, что если Фитюльку нельзя назвать полным красавцем, то все же в нем есть что-то такое, что не дается первому встречному. Воротник жестоко накрахмаленной рубашки держал голову Фитюльки в положении прямизны и неуклонности, лишенном, однако, непринужденности и напоминавшем те печальные минуты, когда цепкие пальцы тянулись к волосам, а голова усиленно откачивалась назад. Но сходство на этом кончалось: взгляд, брошенный Фитюлькою через плечо на знакомое строение и толстого кабатчика, выражал полное душевное равновесие, несовместимое, конечно, с мыслью о возмездии. Длинная и тонкая фигура Фитюльки увенчивалась картузом, способным пробудить игривые мысли во всяком кабатчике и обладавшим такими широкими полями, что незначительная часть их могла облагодетельствовать прогоревшего помещика. Неугасаемый жар Фитюлькиной души концентрировался на кончике его носа, круглого и маленького в сравнении с остальным лицом. Тесны ли были новые Фитюлькины сапоги и жали ему ногу, или это была новая походка, усвоенная им в соответствии с величием переживаемой минуты, но после каждого длинного и размеренного шага он на миг приостанавливался с видом глубокого удивления, чем особенно ярко оттенялась плавная, хотя и дробная, поступь его жены. Несмотря на жаркий августовский день, Елена Семеновна набросила на плечи толстый платок, покрытый изображениями чудеснейших цветов, шуршала тяжелым шелковым платьем и поджимала губы с величайшею многозначительностью, полной таинственных и недоступных простому смертному глубин. В противоположность своим великолепным родителям, вызывавшим почтительное восхищение соседей, Алеша внушал некоторое чувство тревоги. Длинный черный сюртук в значительной степени затруднял его движения, предостерегающе потрескивая на спине всякий раз, как Алеша пытался поднести руку к голове, так что при всем своем желании он не мог разрешить проклятого вопроса: продолжают у него виться волосы, или же, вопреки уверению парикмахера, находившего в них твердость железа и гибкость стали, они уже пришли в свое нормальное состояние унылой прямизны. Эта неразрешимая загадка придавала лицу Алеши выражение растерянности, и стекла магазинов, куда он искоса заглядывал, нимало не содействовали успокоению, то отражая волосы прямыми, как палки, то всю голову обращая в один курчавый свиток.

Они пришли.

С присущей ему тактичностью, Фитюлька дал тон новым отношениям, потрепав Хвостова по спине и конфиденциально заметив ему, с подмаргиванием на жену:

– Превосходная, сват, женщина.

– Ну? Хороша?

Фитюлька закрыл глаза и почмокал губами, точно ел что-нибудь очень сладкое. Затем таким же порядком качнул головою в сторону Алеши и удостоверил