В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

– Превосходный, сват, малый.

– Хорош?

Фитюлька улыбнулся с видом легкого презрения к подобному вопросу и кротко рекомендовал Алеше:

– Ну-ка, сын, повернись.

Алеша повернулся. Продержав его в этом положении столько, сколько требовалось для всестороннего уяснения его достоинств, Фитюлька повернул его боком и, не имея, к сожалению, возможности показать его с птичьего полета, остановил на этом свои исследования. И хотя лицо Хвостова выражало видимое удовольствие, но оно едва ли относилось к Алеше, пухлые губы которого развисли, нисколько не увеличив тем глубокомыслия его физиономии.

Чай, предложенный Варварою Игнатьевною, не содействовал общему оживлению, хотя Алеша и перевернул стакан на скатерть и обжег вертевшуюся под столом собачонку. Фитюлька молча и с достоинством рассматривал террасу, где происходило чаепитие, бросил поощрительный взгляд в глубину сада и взвесил на руке серебрённые щипчики, после чего лицо его выразило положительное удовлетворение. Тут вышла невеста. Глаза ее были потуплены, и одни губы краснели на бледном лице. В голове Алеши сверкнула отчаянная догадка, что волосы его развились, а Фитюлька сделал шаг навстречу Верочке, бросил по сторонам взгляд, приглашавший к вниманию, и торжественно воскликнул:

– Дочь наша! – после чего заключил ее в свои объятия. Потом так же торжественно он проследовал к Алеше, с некоторым усилием вытащил его из-за стола и поставил рядом с невестою, соединив их руки. Отступив на два шага, Фитюлька прищуренными глазами оглядел пару, словно это были одни из созданных им купидонов, подморгнул на них поочередно Хвостову, его супруге и своей супруге и шепнул в сторону, как это делается на сцене:

– Боятся!

Затем он наклонился к Хвостову, смотревшему на него с возраставшим удовольствием, и густым шепотом спросил:

– Беседка есть?

– Есть! – тем же шепотом ответил Хвостов.

– Ты, сват, подталкивай невесту, а я жениха, – шептал Фитюлька.

– Да, может, они так пойдут? – шептал Хвостов.

– Нет, не спорь уже, я знаю.

Фитюлька уперся плечом в Алешу в очевидном и небезосновательном предположении, что тот врос в землю, и жестами приглашал к тому же Хвостова по отношению к невесте. Хвостов сказал Верочке, чтобы она шла в беседку, и Алеша последовал за нею, с трудом отдирая подошвы. Находчивость Фитюльки при таких затруднительных обстоятельствах поразила всех благодарным изумлением, а в голову Елены Семеновны заронила некоторые вопросы относительно добрачной жизни ее супруга.

– Ну а теперь можем и выпить. Так, Фитюлич? – спросил Хвостов.

– А разве уже время? – деликатно возразил тот, пораженный, в свою очередь, удивлением к деликатности и остроумию Хвостова. Фитюлич! – как тонко одним лишь словом подчеркнута разница между тем, чем он был когда-то, и настоящим положением дел. Фитюлич!.. Какой превосходный человек этот Хвостов!

С этого дня началось торжество того, кто волею судеб был превращен в Фитюлича. Хвостов, словно в предчувствии недалекой беды, вверх дном поставил весь свой дом. Водка лилась неиссякаемою струею; с утра начиналась толчея и заканчивалась позднею ночью. В первый же визит Фитюлич выразил решительное отвращение к собственному дому, и Елена Семеновна ушла вдвоем с Алешею, оставив супруга уже на значительной высоте от земли. Каждодневно с раннего утра Фитюлич отправлялся на исследования, причем его восторг и удивление переходили границы, за которыми теряется возможность выражать свои чувства путем соответственных телодвижений. Он безусловно одобрял конюшни, в которых били копытами рысаки, поражался основательностью и глубиною суждений кучера Василия и в безмолвном очаровании созерцал обстановку барских комнат: до сих пор в своих малярных экскурсах он видел их пустыми и холодными. Одному ему известным путем придя к выводу, что отныне все вокруг составляет его полную и неотъемлемую собственность, Фитюлич с благосклонностью останавливался на подробностях. Ощупав пальцами штоф, которым была обита мебель, он закрывал глаза, мотал головою и переходил к обозрению трюмо. Оно отражало высокую фигуру на длинных ногах и маленькую головку, на лице которой, точно сквозь щелочки в заборе, высматривали веселые черные глазки, имевшие такой вид, как будто обладатель их знает что-то очень хорошее, чего не знают другие. Критическое сопоставление этой фигуры с окружающим окончательно убеждало Фитюлича в премудрости созданного, и он отправлялся разыскивать невесту, несомненно составлявшую перл творения. Найдя Верочку в саду или в ее комнате, куда он проникал с величайшим презрением к толкам о неприличии подобного поведения, Фитюлич устанавливал с порога надлежащую точку зрения, достигаемую созерцанием совокупностей, и торжественно произносил:

– Дочь наша!

После этого прелиминарного возгласа он заключал Верочку в объятия. Верочка брезгливо отирала рот и щеки и отвертывалась в сторону, а в глазах ее бегал недобрый огонек. Но Фитюлич стоял выше действительности. Он усаживался на стул и, придав лицу выражение отчаянного лукавства, спрашивал:

– Ну, как насчет Алеши-то? Скоро, а?

Верочка молчала. Лукавство Фитюлича становилось поистине достойным удивления. Он трогал девушку за плечо, и подмаргивал, совершенно не заботясь о строгой морали, не допускающей девушек знать и понимать многое.

– Скоро, а?

Девушка краснела, а Фитюлич так же торжественно удалялся, на минуту останавливался за дверьми, бросал по сторонам взгляды, свидетельствовавшие о его намерении произвести удивительную шутку, и снова приотворив дверь, шептал страшным голосом:

– А Алеша-то у-у-драл!

И крайне довольный Верочкою, шел на кухню, где любовался быстрыми руками кухарки Матрены, валявшей пироги, и размышлял по поводу того не лишенного интереса открытия, что всякая тварь при своем деле состоит. А Верочка посылала ему вдогонку: у, противный старикашка! – валилась на постель и грызла зубами кружевную наволочку подушки, той подушки, на которую только что подмигивал Фитюлич.

Иногда Фитюлич наталкивался на гимназиста Сашу, и почему-то это случалось поблизости от дверей Верочкиной комнаты. Саша краснел и смотрел исподлобья, а Фитюлич, умевший различать людей, вступал в занимательную беседу.

– Все наука? А? – говорил, качая головой. – И много науки? – он шире открывал глаза, словно при обычном размере его глаз вся наука сразу поместиться в них не могла.

– Да, наука, – хмуро отвечал Саша, с презрением смотря на длинного и грязноватого человека, от которого пахло перегоревшей водкой.

– Ничего, не робей, умный будешь. Алешу видел?

– Видел.

– Ну? Как следует видел? – в голосе Фитюлича звучало сомнение, чтобы кто-нибудь мог достаточно оценить Алешу без его содействия. – Хорош?

– Прелесть! – язвительно отвечал гимназист и тоном крайней вежливости добавлял: – Извините, мне некогда.

Фитюлич сентенциозно замечал:

– Всякая тварь при своем деле состоит. Валяй, брат, ее науку-то – такой же, как отец, будешь.

Но настоящее ликование наступало вечером, когда весь дом наполнялся говором разношерстных гостей. Фитюлич утопал в океане блаженства, выныривая оттуда лишь для того, чтобы обратить внимание общества на совершенство мирового порядка. Решив обходиться