В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

Господи помилуй

Ее и меня,

Ее и меня!..

То одиноко взывает телеграфист. Гитара его валяется на полу, тощее тело, пораженное хмелем, согнулось, и голова болтается, как у утопленника.

А на пороге, прислонясь к притолоке, стоит бледный гимназист и с выражением страха, презрения и боли смотрит на отвратительную картину пьяного веселья.

IV

Ночь после свадьбы. Большой дом погружен в мрак и тишину. Не спят только двое, и только двое бродят, не зная устали.

Одним из них был гимназист Саша. Он бродил по густому саду, на память делая завороты на дорожках, потому что сентябрьская ночь была беспросветно черна. Посвистывал ветер, заставляя шептаться деревья, но шепот этот казался старчески жидким и унылым. Иногда что-то холодное и легкое на миг прикасалось к лицу Саши – то пролетал лист, сорвавшийся с высокой ветви. Саша проходил дорожку до конца, проходил другую, снова возвращался к первой и так ходил и ходил, пока холодный ветер не вызвал слезы на его глаза. Временами он присаживался, безошибочно определяя скамейки под черною тенью деревьев, но то были знакомые скамейки: на них сиживал Саша весною и рядом с ним сидела Верочка. Первый раз, когда они сидели, их разделял большой кусок скамьи, а краев почти не было. Постепенно края увеличивались, а промежуток становился все меньше, пока в один вечер он не исчез совсем. Вот на этой скамейке они тоже сидели; если поискать внимательнее, то, вероятно, в траве найдется окурок папиросы, которую он начал курить тогда и бросил, потому что она мешала. Нет, не найдешь. Ночь так темна, да, вероятно, и дождь размочил неплотную бумагу; с тех пор прошло так много дождей. Вот на этом месте песок два дня сохранял следы Верочкиной ноги, и он старательно обходил их, чтобы не испортить, а когда пришел на третье утро, следов уже не было. Блестели обмытые тополя, малина стояла темно-зеленая и веселая, – а следов ног не было. Их унесла с собою вода. Она все уносит с собою: следы дорогих ног, человека, который упадет в темную реку. Темную и холодную, какою она бывает осенью, когда один только тростник нарушает своим шепотом окрестную тишину. Жутко теперь на реке!..

Второй, на кого ни сон, ни хмель не оказывают видимого влияния, – неугомонный Фитюлич. Того и гляди, он треснет по всем швам от переполняющей его радости. Нетвердыми шагами он и очерчивает комнаты и принимает величайшие предосторожности относительно соблюдения тишины, но они не всегда достигают цели: откуда-то налетает на Фитюлича стул, падает и ворочается на полу, уклоняясь от его рук. Наконец Фитюлич поднимает его и долго держит в воздухе, равномерно покачиваясь, пока не выясняется окончательно, что стул, взятый сам по себе, безусловно тих и приличен. Светящаяся полоска двери привлекает внимание Фитюлича, и он осторожно заглядывает в комнату: на полу лежит вповалку многолюдное общество превосходных людей, заснувших очевидно по недоразумению. Упустив из виду свою неспособность к рискованным позам, Фитюлич пытается сесть на корточки, но вместо того опускается ниже с такою стремительностью, точно земля провалилась и он во что бы то ни стало обязан нагнать ее. К удивлению, земля уже возвратилась и встречается с ним на полдороге. Приведя в порядок чувства, взволнованные неожиданной встречей, Фитюлич благожелательно <осматривает> ряды спящих и толкает близлежащего.

– Сеня! А, Сеня!

Сеня обнаруживает зачерствелость трупа, два месяца пробывшего в спирту.

– Сеня! – Фитюлич щекочет ему в носу. К Сене возвращаются признаки жизни. Он чхает, приподнимается и выпуча глаза смотрит на Фитюлича.

– Ты спишь? – спрашивает тот.

– Нет, – нерешительно отвечает воскресший.

– Чего ж ты не спишь? – удивляется Фитюлич, имевший основания думать, что он будит именно спящего. – А я хотел поговорить насчет свата: какой превосходный человек!

Оказывается, что Сеня действительно спит. Некоторое время Фитюлич мыкается еще по комнатам и наконец засыпает рядом с Сеней. Еще нет и семи часов, когда он встает и, освежившись несколькими рюмками водки, едет в другой конец городка, на молочный базар. Там сжатым, но выразительным повествованием о браке Алеши на воспитаннице превосходного человека, Хвостова, он привлекает на свою сторону живые и шумные симпатии женской половины торгующих, приобретает на тридцать копеек дюжину малых и больших горшков и отдает последние два рубля извозчику, сумевшему без указаний найти дом Хвостова.

Весь дом, до прислуги включительно, еще находится в объятиях сна, когда внезапный треск, грохот и глухой звук ударов проносится по неубранным комнатам. Спящие вскакивают с быстротою людей, застигнутых пожаром; Сеня поднимает лохматую голову и убеждается, что светопреставление, наступления которого он ожидал все эти дни, наконец совершилось. Не видя поэтому необходимости торопиться, он снова засыпает, а остальные бегут по тому направлению, где продолжает грохотать целая стая демонов, толкают друг друга и, изумленные, тесною толпою спираются в дверях: в изящной позе атлета, мечущего диск, Фитюлич размахивается горшком и пускает его в дверь молодых. Осколки разлетаются, а невинная причина тревоги упирает руки в бока и с гордым торжеством смотрит на полуодетых зрителей. Усиленное подмаргивание и ряд выразительных жестов удачно иллюстрируют символическое значение этого стародавнего обычая. Когда над толпою показывается голова Ивана Яковлевича, Фитюлич устремляется к нему и протягивает два горшка:

– Ты уж, сват, прости меня, – говорит он смущенно. – Я тебе три горшка берег, да не утерпел, один сам разбил.

Хвостов, смеясь, бросает горшки, а Фитюлич, отступив на задний план, созерцает его с видом безусловного одобрения и шепчет зрителям:

– Превосходный человек!

Так весело начался этот день, и водка полилась, сшибая с ног правого и виноватого. Особый интерес гостей вызывали молодые. Их снова и снова поздравляли, кричали «горько» и двусмысленно шутили. Молодая краснела до слез, улыбалась смущенною улыбкой и из-под густых ресниц бросала пугливые взгляды, не находившие, по счастью, того, кого им не хотелось бы встретить теперь. Успокоенная, она снова принимала поздравления и шутки и улыбалась, пока улыбка не перешла в неудержимый смех. Глядя на нее, смеялись и пьяные гости, но тут подошел к ней суровый Иван Яковлевич, взял ее под руку и повел куда-то. Она прошла два шага, потом стала биться и рвать на себе платье и наконец бессильно повисла на поддерживавшей ее руке, а бледная головка ее, роняя цветы, откинулась назад. Ее увели, и прерванное веселье возобновилось, так как истерика, хотя и не входила в порядок дня, весьма естественно объяснялась нежностью организации молодой. Так было сообщено Алеше, которого не пустили в комнату жены.