В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

без чинов, Фитюлич с равною благожелательностью приветствовал гостей Хвостова, приглашая их полюбоваться как великолепием комнат, так достоинствами его сына и невесты; сопоставить одно с другим и дать соответствующее заключение. Гости выражали восхищение, после чего Фитюлич отыскивал супругу и, не желая вводить людей в заблуждение по поводу талантов воспитания, которых у него не было, выдвигал ее вперед.

– Все она! Превосходная женщина.

– Ах, что вы говорите! – жеманничала Елена Семеновна.

Фитюлич, предложив супруге не покидать позиции до его возвращения, разыскивал Хвостова, приводил его и ставил рядом с Еленой Семеновной.

– Превосходный человек! – пояснял он гостям и удалялся в задние ряды, где, приподнявшись на цыпочки, блаженно созерцал пару превосходных людей, усиленным подмаргиванием давая понять, что в жене его говорит присущая ей скромность. Невозмутимая благожелательность Фитюлича в связи с полным отсутствием тщеславия навела одного из гостей, надзирателя местной гимназии, на прекрасную мысль. Видя, с каким неподдельным удовольствием встречаются гостями проявления Фитюлькиного характера, он пожелал усилить удовольствие, доведя эти проявления до крайних их пределов. С этою целью остроумный молодой человек набил папиросу наполовину табаком и наполовину селитрою, и когда Фитюлич при посредстве алкоголя воспарил над землею, поднес ее. Фитюлич поблагодарил, но не успел как следует затянуться, как последовал взрыв, обжегший ему усы и ресницы. Все смеялись и особенно автор остроумной выдумки, изображавший мимикою ужас и растерянность человека, у которого под носом происходит взрыв.

– Это кто его угостил? – спросил Иван Яковлевич, которому рассказали про смешную шутку.

– Я, Иван Яковлевич, – поспешно отозвался остроумный молодой человек.

Хвостов посмотрел на него и, сверкнув зубами, крикнул:

– Вон!

– То есть, как же это? – обиделся тот.

Хвостов, не допуская себя упрашивать, показал как. В сущности операция оказалась очень несложною: нужно взять человека за шиворот, открыть им дверь и выслать ему пальто и шапку. Вот и все.

– А калоши? – спросил молодой человек, высовывая голову.

Были высланы и калоши. Если Фитюлич до сих пор признавал за Хвостовым массу достоинств, то теперь вера его в этого превосходного человека приняла твердость камня.

Саша сидел в своей комнате и хмуро слушал доносившийся до него веселый гомон голосов, среди которого он не различал одного, который был так нужен ему, – голоса Верочки. Гомон становился все громче и веселее и все бледнее становилось лицо юноши. Складка над переносьем, такая же, как у отца, прорезывалась яснее. Он нервно вздрагивал, когда кто-нибудь проходил мимо двери, протягивал вперед бледную голову и пронизывал дерево горящим взглядом. Но вот чьи-то легкие шаги остановились у двери, и легкий стук дошел до уха Саши. В два шага он очутился у двери и прислушивался, расширив глаза:

– Это я, Вера, – донесся тихий шепот.

Дверь открылась и снова закрылась. Мягкие руки обвили шею Саши и замерли. Потом две головы, одна белолицая со светлыми волосами, другая черная со сверкающими глазами, прижимались боком одна к другой и всматривались в пространство, допрашивая пьяный гомон, в котором им чудилась опасность.

– Потуши лампу, – говорила Верочка, – а то страшно.

Лампа гасла, и в комнате слышался шепот, прерываемый поцелуями и вздохами.

– Я не могу терпеть дольше. Я или уйду, или руки на себя наложу. Саша, милый!

– Я опять говорил с отцом. Чуть не убил меня.

– Господи, Господи… – Слышались подавленные рыдания.

– Тсс! Кто-то идет.

Казалось, что два сердца стуком своим наполняют всю темную комнату. Пьяные колеблющиеся шаги затихали в отдалении. Из зала внезапно вырывалась громкая песня и заглушала тихий шепот.

А в зале царило веселье. Смеялись, говорили, не слушая друг друга, красные, возбужденные. Играл на гитаре и пел чахоточный телеграфист, тот самый, которому было отказано в руке и который не мог отказать себе в грустном удовольствии проводить милую до венца. Подняв к потолку бесцветные глаза и вытянув тонкую шею с острым кадыком посередине, он пел сладким тенором:

Что мне царская корона?

Была бы милая здорова.

Господи помилуй

Ее и меня.

С Фитюличем и Алешею он был убийственно вежлив, свысока презирая их за невежество. Фитюлич, сочувствовавший его горю, подсаживался и с нежным участием говорил:

– Что, брат, тянешь? Ай тошно? Прямо как собака на морозе.

– Я не собака-с, а вы неуч, – сухо отвечал певец. – Сделайте одолжение отойти в сторону, так как я не кончил романса.

Фитюлич с сожалением мотал головою, показывал Ивану Яковлевичу на телеграфиста, делая при этом такое лицо, какое бывает при зубной боли, и на цыпочках отходил:

– Пускай повоет – легче будет, – говорил он шепотом Ивану Яковлевичу. – Хороший человек, только до Алеши куда!.. А где же дочь наша?

Алеша сидел один в углу, около печки. Он давно был ошеломлен этим пьяным гвалтом, из которого ни на минуту не выходил большой дом, и чувствовал что-то неладное. Он не мог понять, каким это образом происходило, но невесты никогда не было возле него. Он послушно вертелся, когда Фитюлич демонстрировал его перед гостями, развешивал губы, целовал по приказанию отца Верочку и Ивана Яковлевича, выпивал, когда ему наливали, и от всей души ненавидел телеграфиста с его гитарой на голубой перевязи, белыми длинными пальцами, кадыком и убийственною вежливостью. Когда телеграфист пел, Алеша воображал его в виде гибкой раскаленной полосы, которую он кует, кует, кует, пока она не обращается в тоненькую кочергу.

– Верочка! – проносится по комнатам грозный окрик Ивана Яковлевича.

Невеста показывается из двери, противоположной той, где находится комната Саши, с лицом, белеющим от пудры.

– К жениху, – резко приказывает Хвостов, сверкая глазами, наводившими страх на людей и похрабрее Верочки.

Лица гостей все более краснеют. Лампы и свечи горят красным огнем в душных комнатах, полных табачного дыма и испарений. Бутылки с вином, пивом и водкою стоят на подзеркальниках, окнах и столах. Красная рубашка Ивана Яковлевича горит ярким пятном среди черных пиджаков и сюртуков. Глаза его, покрасневшие и воспаленные, дико смотрят на присутствующих.

– Вниз по матушке по Волге, – кричит он. – Начинай, кабардинец.

Кабардинец, смуглый мужчина с черною окладистою бородою, начинает песню. Все садятся на пол и размахивают руками, делая вид, что гребут по воде. Фитюлич лежит посередине того, что составляет лодку, и блаженно созерцает живописные берега, плывущие перед его осоловевшими глазами. С восторгом, выразить который он уже не в силах ввиду полного паралича языка и конечностей, он любуется мощною фигурою свата, в своей красной рубашке с засученными рукавами и сверкающими дикими глазами действительно похожего на одного из легендарных разбойников. Дикая и нестройная гремит песня, а в ее перерывы доносится слабый