В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

– Трепи-трепи-трепи, – припевал он в такт движению головы и с последней вспышкою энергии добавлял: – Так ему и нужно, курицыну сыну!

По правде, ему совсем не было больно, так как Елена Семеновна была женщина добрая и проделывала все это лишь во имя порядка управления, и если он иногда издавал легкие стоны, то только из желания доставить жене посильное удовольствие. Но если экзекуция затягивалась, он засыпал и тем полагал естественный конец торжеству добродетели.

Больше всего удивляло Фитюльку то загадочное обстоятельство, каким образом и когда вырос у него такой большой и такой поразительно хороший сын. С чувством молчаливого восхищения он рассматривал Алешу, который, подобно своей матери, был более склонен к точным наукам, нежели к свободному искусству, и сделался слесарем. Детально осмотрев сына, обратив благосклонное внимание на его высокий рост и пухлые, как подушка, губы, Фитюлька брал из тисков замок и подвергал его такому же внимательному осмотру, переводя глаза с сына на замок и обратно, и все более поражаясь.

– Ты сделал? – спрашивал он с видом недоверия.

– А то кто же? Конечно я, – отвечал польщенный Алеша.

Фитюлька качал головою и после нового осмотра замка, сопровождавшегося теми же красноречивыми знаками одобрения, говорил вскользь:

– Может быть, у тебя и двугривенный есть? – и он смотрел так, точно это было бы уже таким верхом добродетели, до которого не может подняться ни один смертный.

– Конечно есть, – подтверждал Алеша, с конфузливо-радостной улыбкой поджимая пухлые губы.

– Фу ты! – задыхался от удивления Фитюлька. – И может быть, ты мне его дашь?

С двугривенным в кармане Фитюлька шел в кабак и, храня на лице праздничное выражение, усаживался за столик. Кабатчик подавал водку и спрашивал:

– Именинник, что ли?

Незнакомство с настоящим именем Фитюльки в связи с обычным выражением сияния на его лице часто заставляло думать, что он празднует день своего ангела.

Фитюлька выпивал, клал в рот щепотку сала и говорил:

– Нет. Гуськов, ты мне скажи, в кого у меня такой сын уродился? Ах ты Боже мой, – энергично мотал он головой, не в силах выразить одолевавших его чувств.

Кабатчик полагал, что сын уродился в проезжего молодца.

– Врешь, Гуськов. В мать он уродился – вот в кого! – торжествующе восклицал Фитюлька. – И она же его до толку довела. Ну и женщина, ах ты Боже мой!.. Будь у него еще отец, такой бы вот, как ты, Ионыч, с понятием, а то одна мать, а, поди, какие дела делает. Чудеса!

Гуськов был действительно человеком с понятием, что в достаточной мере удостоверялось его брюшком, ложившимся на грудь подбородком и пятью тысячами в банке, и любил, когда его достоинства оцениваются по справедливости другими. В этом отношении неиссякаемым источником самоудовлетворения служил для него Фитюлька, который, словно задавшись целью продать кому-то все человечество с наибольшим для него барышом, умел даже в подопревшей и подгнившей вещи найти такие совершенства и с таким умением выставить их, что и окружающие, и сами вещи начинали сомневаться в правильности своей, довольно низкой, оценки. Эти обязанности аукциониста Фитюлька нес совершенно безвозмездно, и если Гуськов внезапно открывал ему доселе невиданный кредит, Фитюлька радовался такому блестящему подтверждению теории о возвышенности духовной природы кабатчика. Воспарив гораздо выше, чем это можно было сделать на двугривенный, Фитюлька в соответствующей степени удлинял экзекуцию, но выносил ее стоически.

Возраставшее удивление к достоинствам сына вскоре приняло такие размеры, превосходство замка над краснорожим купидоном было столь очевидно, что дальнейшее производство последних становилось несовместимым с понятием о достоинстве искусства. Елена Семеновна и Алеша не понимали этой теории, проводимой Фитюлькой, но им пришлось помириться с фактами. С этой поры Фитюлька стал проводить дни в мирном созерцании окружающего, равномерно распределяя свою благожелательность на жену, сына, кур, разгуливающих по двору, и голубое небо, стоящее над головою. Жена хлопотала, сын стучал молотком, куры рылись в навозной куче, небо сияло таким спокойным и любящим светом – как хорошо на этом свете, Боже ты мой! Всякая тварь состоит при своем деле, и так все это идет мирно, тихо и ладно. Вот сапог, например, на ноге разорвался – Фитюлька благосклонно созерцает дыру – и разорвался не тогда, когда был новый, а только теперь, и разорвался так удобно, что пальцы, как малые ребята, могут поиграть и с камушками, и с хворостинкой. А то вот гвоздь в стену вбит – Фитюлька благосклонно созерцает ржавую шляпку гвоздя – поди, добудь железа, да сделай этот гвоздь, да вбей его. И как ладно ему сидеть тут, в своей ямочке: пойдет дождичек, а там снег повалит, мороз хватит, а он сидит себе в своем гнездышке, как у Христа за пазухой, и горя ему мало. Ночь настанет морозная, долгая; прижмется он к теплому дереву, которое со всех сторон обнимает его, и только одним глазком посматривает, как искрятся голубые звезды на небе и перемигиваются с маленькими звездочками на снегу. Удивительно славный гвоздь! А как премудро греет солнце: накалило спину, можно теперь живот подставить. Рубаха тонкая, тепло сквозь нее так и идет, доходит до самого сердца и согревает его. Надоело на дворе, никто не мешает и в сад пойти, а там премудрости конца-краю нет. Хорошо лечь у забора, там, где широкие кусты смородины, крыжовника и высокие стебли малины образовали густую и прохладную заросль, смотреть снизу на листья и удивляться тому, как все они разнятся друг от друга, но так ровно наделены красотою и кроткою жизнью. И тепло и сыро в траве и как будто кто ласкает тебя, добрый да мягкий.

– А может быть, у тебя и двугривенный найдется? – спрашивает сына Фитюлька и не доверяет самому себе: уж больно мудрено было бы устроено, если бы еще и двугривенный нашелся.

– Нету у меня двугривенного, – сердито шлепает губами Алеша, если он не в духе. В душу Фитюльки закрадывается тень сомнения в премудрости созданного, но всякие тени недолго удерживаются в его душе. Если нет двугривенного теперь, то он может явиться к вечеру. Наконец, Гуськов человек с понятием, и если он вчера выгнал Фитюльку, то отсюда следует, что сегодня он примет его дружески. Хорошо устроено все на этом свете! Всякая тварь при своем деле… Вон петух как расхаживает: охоч до кур, разбойник! Ловеласовские подвиги петуха приводят Фитюльку к окончательной уверенности в премудрости созданного, и он лежит, греет то живот, то спину и