В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

– Ты хочешь сказать, что у меня буржуазные наклонности?

– Нашли словечко и радуются! Почему именно только буржуа должен дорожить мягкою постелью, любить жизнь, ненавидеть шум и предпочитать работать в кабинете, а не в подполье? Ты меня прости, я вовсе не хотел обидеть тебя. Я хочу только сказать, что не всякий может быть героем, и, конечно, это вовсе и не обязательно. Т. е. должно бы быть необязательно. Можно быть трусом и совершать великие вещи. Можно, сидя в кабинете, устроить революцию. В сущности, можно ведь и не биться непременно лбом о стену будущего, а потихоньку ковырять ее. Но там, где позволяют подойти к ней. А тут ты сиди и – ковыряй в носу – прости за несколько вульгарное сравнение.

– А ты пробовал подойти к стене? – спросил Полозов, нервно теребя бороду.

– Не пробовал и пробовать не стану. Что за радость разбивать голову и притом так, что никакого толку от этого ни для кого не будет.

– Ты не пробовал? – настойчиво повторял Полозов. – А какое же ты имеешь право говорить о ней? Врешь ты, брат, что у нас только дух львиный. Дух у нас овечий, вот что. Правда, что ты любишь постельку, но ты ничего другого и не любишь, кроме нее. А любишь, так попробовал бы. «И пробовать не стану»! Все вы фарисеи, лицемеры! Создадут себе обстановочку и утешаются: тут нельзя, там нельзя, там нельзя. А кабы можно, мы бы! Вот о Марксе давай, сделай милость, поговорим. Итак, вы какого мнения о народниках? – передразнил доктор кого-то и, весь красный, не находя слов, начал наступать на Посконского:

– Развратители вы, вот кто! Вы хотите отнять всякую надежду, чтобы потом вам не говорили: вы сидите, а мы дело делаем! Свиньи!

Посконский сперва рассердился и приготовился к резкому возражению, но, взглянув на доктора, мягко сказал:

– Да не волнуйся ты так, шут гороховый. Ну ладно, ну пусть мы фарисеи, чего же ты на стену-то лезешь? Вот так тихоня!

– Свиньи! – бормотал Полозов, утирая лоб.

– Меня интересует только одно, – задумчиво сказал Посконский, – почему так быстро идет процесс разложения.

– Какое еще там разложение? – сердито спросил Полозов.

– Да так, это я свое. А Антонина Павловна скоро приедет?

XIII

От Посконского к Полозовой:

…Меня трогают ваши заботы о муже. Простите за мысль, которую я вам выскажу, так как она не одному мне приходила в голову: мне казалось иногда, что вы не любите Мишу, и я вполне понимаю вас в этом отношении. Я никогда не поверю вам в том, что вы говорите о себе. Эти постоянные подчеркивания вашей мнимой сухости, вашего эгоизма доказывают мне наличность совершенно противоположных свойств. Когда я смотрю в ваши глаза – красивейшие в мире глаза, – я точно смотрю в море, бездонное, страшное, на дне которого кипят невиданные чудовища. Когда вы хмурите ваши брови, мне становится страшно: горе тому, на которого обрушится ваш гнев или ненависть. Мне кажется, вы умеете так же сильно ненавидеть, как сильно могли бы любить. Могли бы! – обратите внимание на это слово. Пусть вы любите вашего супруга – он достойнейший человек, но вы расходуете лишь каплю из того океана любви, который мог бы вылиться на голову счастливца… и утопить его. Да, утопить, ибо не всякий в силах вынести вашу любовь. Простите меня – но вам нужен не такой человек, как Миша. Кстати: ваши глаза вдохновили меня на романс, который я изображу вам по приезде. Вообще мне думается, вам можно приехать без риска наткнуться на неприятность с мужем. У таких слабохарактерных людей, как Миша, все дело в настроениях, и настроения эти держатся недолго, и хотя он упорствует в своей хандре, но уже, видимо, начинает спадать с повышенного тона. Из furioso[14] он перешел в mode-rato[15] и преисправно спит, пьет и ест. Ваше представление, которое так трогает вас, представление об исхудалом пожелтевшем человеке, подобно вечному жиду, бродящему по улицам, далеко от действительности: он так же толст и неповоротлив и рад был бы ездить на извозчике из кабинета в столовую. Под конец вся эта история с его хандрой начинает производить на меня впечатление чего-то комичного, он точно щедринский баран, который увидел во сне вольного барана, но настоящим манером сообразить не мог и ноет. Все это производит впечатление чего-то несерьезного, ребяческого, и происходит, как вы говорите, от безделья. Попробовал бы Миша на минуту окунуться в котел, в котором кипим мы, рабы действительности, и всю эту дурь с него как рукой сняло бы. Все эти охи, ахи, тоскливые порывания куда-то вдаль, поиски конечных целей кажутся смешными, когда перед носом дело. Недавно у нас вышел по этому поводу крупный разговор, окончившийся, впрочем, благополучно: я вернулся из суда, дьявольски утомленный, и не успел еще снять фрак, когда явился Миша, плотно уселся в кресло и, уставив на меня очи, вопросил: ну скажи, щука, а что такое добродетель. Признаться, я вспылил и сказал ему, что он лучше мог бы ознакомиться с добродетелью, если бы вот проторчал день во фраке. И это уже не первый такой разговор. Но что лучше всего, он ходил ко мне лишь для того, чтобы ругать меня. Сидит, молчит час или два, а потом начинает отчитывать: и такой-то ты, и сякой-то ты. Если бы он не был так толст, из него мог бы выработаться недурной резонер или английская девица для армии спасения. Во всяком случае, ничего серьезного нет и относительно главного вы можете быть спокойны: он не пьет и, кажется, не собирается пить. Приезжайте, дорогая моя, мне так хочется поболтать с вами, вы единственный человек, который понимает меня.

Посконский

От М. П. Полозова к Ивану Полозову:

Отцу я еще не писал, но ты можешь быть спокоен насчет исхода дела; конечно, лучше было бы, если бы ты-то сам к нему поехал с моим письмом. Но ты не беспокойся, на днях я напишу. Сообщи мне, пожалуйста, адрес Линской.

От М. П. Полозова к Линской:

Многоуважаемая Анна Даниловна! Мы расстались последний раз при таких исключительно неприятных условиях, что вам может показаться странным мое письмо, но вы сами дали мне смелость написать его, послав через брата поклон. Я знаю, что вы не станете смеяться над тем, что я вам напишу. Дело в том, что во мне