В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

…Разве могут быть счастливы такие люди, как я? Дорогой друг мой, если верить вам и я далек от истинного понимания вашего характера, то тем с большею основательностью упрек этот может быть обращен к вам. Или вы не верите моим словам? Они искренни, поверьте мне, ибо нет смысла лгать человеку, перед которым уже мелькает в отдалении разверстая пасть могилы. Я понимаю, что обмануло вас во мне: внешность счастливого человека, та внешность, которую я надеваю по утрам вместе с фраком и которую снимаю, ложась в постель. Я враг чувствительных излияний, но не могу оставить вас, именно вас, в заблуждении. Как-то раз, давно, вы упрекнули меня в слабости к громким и жалким словам, но неужели вы не видите моей искренности! «Томит меня, томит, как цепи, как тюрьма, бессмысленная жизнь без цели и призвания!» – помните вы этот чудный стих безвременно угасшего Надсона? Он ответит вам полнее, чем мог бы то сделать я, на вопрос, почему я несчастлив при тех данных, которые вы делаете мне честь усмотреть у меня. Но мимо, мимо! Зачем будить дьявола! К чему мне ум, когда его приходится тратить на то, чтобы переложить одну-другую тысячу из кармана одного богача в карман другого? Последние дни я не видал Миши – занят был по горло. Как-то забегал к вам, вечерком, но мне ваша глупая Лукерья, до сих пор называющая меня Лопоном Григорьичем, сказала, что он ушел с утра и не сообщил, когда вернется. Вчера, впрочем, я встретился с Волынским, и тот сообщил, что Миша был вечером у него и играл в винт. Отсюда я заключаю, что он на дороге к выздоровлению. А я, признаюсь, был уже несколько напуган вашим письмом, именно тою его частью, которая говорит о размышлениях Миши по вопросу о справедливости. Вы помните морщины, которые бороздят чело вашего покорного друга и вернейшего слуги? Вы помните те серебряные нити, которые сверкают в его шевелюре? То не морщины – то проклятый вопрос «к чему?», над которым в бессонные ночи томилась эта бедная, горячая голова; то не седина – то проклятый вопрос о справедливости. «Вот она, роковая задача! Кто над ней не томился, тоскуя и плача, чья от дум не ломилась над ней голова!» Ломилась и моя – и как ломилась, Антонина Павловна. Череп трещал и грозил разлететься по швам от хаоса ужасных мыслей. Но зачем будить дьявола? И из двух этих вопросов, которых не может обойти никто из мыслящих людей нашего времени, которых они встречают при рождении, как Сфинкс, и с роковою улыбкою говорят: ответь, иначе ты умрешь! – вопрос «к чему» является менее страшным. Призыв жизни слишком властен, борьба за жизнь слишком ожесточенна, чтобы можно было пытаться объять необъятное. Этот вопрос похож на крикливого и надоедливого ребенка, который так утомляет мать своим бесцельным криком, что она в один прекрасный момент совершенно незаметно и приспит его. Не то вопрос о справедливости. Стоит только появиться одной мысли – и как микроб, попавший в питающую среду, через день она обратится в сотни мыслей, через месяц в миллионы. Сама жизнь питает эту мысль своими соками. Всегда существовала несправедливость, но теперь она дошла до неистовства. И роковая загадка жизни. Как скорпион, доведенный до бешенства, несправедливость жалит самоё себя. Да, «были хуже времена, но не было подлее!» Но тсс!.. не нужно будить дьявола. Ах, зачем вы расстроили меня! Вы знаете, я теперь закручусь на неделю. Бейте литавры, гремите кимвалы! (в переводе на современный язык это значит: «пой, Стеша, про черные очи, звени цыганская гитара!»)

Ваш А. Посконский

P. S. О голоде здесь ничего не слышно.

– Рисуешься, голубчик! – подумала Антонина Павловна, прочтя письмо. – Но что за удивительная потребность рисоваться своею дряхлостью.

От Полозовой к Посконскому:

Как же вы поступили с «справедливостью»?

Ответ:

Прислал и ее?

От Ивана Петровича Полозова к брату М.П.Полозову:

С.-Петербург. Миша. Обращаюсь к тебе с большою просьбою. Нас несколько человек студентов сговорилось ехать в Берлин. Ты понимаешь, что родитель и руками, и ногами запротестует и не даст денег. Обломай его, брат, тебя он слушается. Ты, конечно, понимаешь, что у меня есть достаточные основания, чтобы уходить отсюда. Это твоя знакомая: А.Д.Линская? Славная девица. Она тоже едет. Похлопочи, голубчик, напиши старику. На днях, вероятно, буду у вас, тогда поговорим поподробнее. Линская кланяется.

XI

Полозов вернулся домой злой и сердитый. Он отправился вечером к доктору Иванову, чтобы играть в винт, но там, оказалось, была произведена крупная реформа: винт по настоянию жены доктора был изгнан. Полозов выпил стакан чаю и, когда заговорили о марксистах, удрал. Все, привыкшие с представлением о Полозове сочетать представление о голубчике и других ласкательных именах, были бы удивлены, услыхав его теперь. Заложив руки за спину, он ходил по кабинету, хмурил брови и энергично произносил:

– Черти тупорылые!

Плюнув в угол, Полозов лег на диван, и как только его борода приняла обычное положение под углом 45°, успокоился.

– Ведь нельзя же на самом деле пичкать все марксистами да Дрейфусом. Утром Дрейфус, вечером марксисты – да убирайтесь все вы к черту на рога!

Письмо брата снова взволновало его. Ему было безразлично, что брат хочет ехать в Берлин, – у них никогда не было особенно хороших отношений с этим черноволосым юношей, утрированно резким в обращении и как будто слегка презрительно и свысока своих двадцати лет смотревшим на него, – его взбудоражили слова брата о Линской. Линская была та самая девушка с испуганными глазами, которую он считал жертвою своего бессердечия и которая впервые назвала его мерзавцем. Доктору было как будто немного жаль, что <она> не погибла, как он думал, и обидно, что она теперь знакома с его братом и, вероятно, очень дружит с ним. Кланяется ему она нарочно, чтобы подчеркнуть свое великодушие и его свинство. А почему непременно он свинья, а не Посконский, не Антонина Павловна, не все? И почему у доктора такая подлая память, что хранит именно самое скверное?

Глупый, и смешной, и ужасно неприятный был то случай. Антонину Павловну стала навещать одна из прежних гимназических ее подруг, Анна Даниловна Линская. Когда и как она пришла впервые, доктор не помнит. В то время у них много бывало пришлого народа, таких, что посидит один вечер, поговорит или помолчит, а потом исчезнет и даже фамилии