Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

мои скорбные стенания — да они их и не понимали — и связали меня настолько крепко, что я едва мог передвигаться. В какой-то миг я посчитал такие узы для себя оскорблением, но по здравом размышлении вновь обрел спокойствие и мужество.

«Посрамление, ничем не заслуженное, — говорил я себе, — позорит скорее того, кто его наносит, но не жертву. Да, тиран властен лишать людей свободы, но человек мудрый и чувствительный обладает правом более драгоценным: он презирает своего притеснителя. Какие бы оскорбления ему ни наносили, он смеется в лицо деспоту-угнетателю, “его чело касается свода небес, тогда как тиран, склонив свою надменную выю, марает себе лицо грязью”».[18]

Дикари, к которым я попал в плен, около шести часов без передышки гнали меня через заросли; положение мое, что и говорить, было ужасно. Но вот перед нами появилось нечто напоминающее городское предместье, причем выстроенное с определенной правильностью. Главное здание поселения дикарей было обширным и выглядело достаточно привлекательным, несмотря на то что строительным материалом служили лишь дерево и камыш, а стояло оно на сваях. Дворец принадлежал местному царьку, а город был столицей его государства. Одним словом, я очутился в королевстве Бутуа. Страну эту населяют кровожадные людоеды, чьи обычаи и жестокие наклонности не идут ни в какое сравнение с известными на сегодняшний день нравами других диких народов. Европейцам до сих пор никак не удавалось туда проникнуть, хотя португальцы горячо этого желали: захватив Бутуа, они установили бы прямую связь между своими колониями в Бенгеле и владениями в Зимбабве, что находятся рядом с Зангебаром и Мономотапой. Как я уже говорил, ранее о Бутуа никто ничего определенного сказать не мог, поэтому вам, вероятно, небезынтересно будет узнать нравы туземцев. Мне, разумеется, придется смягчить непристойные детали, коль скоро повествование мое коснется известных отношений. Но что бы я ни рассказывал, я все равно открою вам ужасы, которые вызовут ваше негодование. Да и как иначе описать самый свирепый и развращенный в мире народ?

Мой дорогой Валькур, здесь Алина хотела было выйти из комнаты (смею надеяться, ты одобришь мудрый поступок девушки, заливающейся краской при малейшем оскорблении стыдливости). Но госпожа де Бламон, понимая, что запрет слушать занимательный рассказ де Сенвиля огорчит дочь, позволила ей остаться. Она, однако заметила, что надеется на порядочность и на искусство красноречия молодого гостя, который, как она полагает, сумеет придать повествованию необходимую целомудренность, скрывая наиболее неприличные подробности.

— Если вы имеете в виду пристойность выражений, то я согласен с вашим замечанием, — вмешался в разговор граф. — Но что касается недомолвок, то, черт побери, сударыня, я протестую. Из-за присущей женщинам щепетильности мы так ничего толком и не узнаем. Пожелай господа мореплаватели в своих недавних отчетах выражаться с большей ясностью, сегодня нравы обитателей южных островов были бы нам хорошо известны, но в нашем распоряжении остались лишь какие-то туманные описания. Господин путешественник вовсе не собирается предлагать нашему вниманию роман, изобилующий непристойными сценами, напротив, он раскрывает перед нами часть истории человеческого рода, картину развития человеческих нравов, так что если вы желаете извлечь из его рассказов пользу, если хотите обрести достоверные знания, то мы должны потребовать от де Сенвиля точности описаний и освободить его от необходимости делать какие бы то ни было купюры. Только лицемерные и порочные души могут негодовать по этому поводу. Сударь, — продолжал граф, обращаясь к Сенвилю, — присутствующие здесь дамы слишком добродетельные, чтобы описание каких-либо сторон человеческих отношений могло разогреть их воображение. Чем более перед людьми порядочными открывается мерзость порока, писал где-то один знаменитый литератор, тем сильнее содрогается от ужаса добродетельная душа. Допустим, в вашем рассказе и встретятся кое-какие непристойности — ну так что же, они нас возмутят, внушат к себе отвращение, возможно, чему-то научат, но никогда не распалят ничью похоть. Сударыня, — продолжал этот достойный старый воин, устремив свои взоры на госпожу де Бламон, — вспомните об императрице Ливии, с которой я вас постоянно сравниваю. Так вот, Ливия говорила, что для женщины целомудренной обнаженные мужчины не что иное, как статуи. Говорите же, сударь, говорите, — закончил он свою речь, — но сохраняйте величайшую пристойность выражений, ведь таким образом можно рассказать обо всем. Оставайтесь честным и правдивым, а главное — ничего от нас не скрывайте. Все вами увиденное, все ваши приключения представляют для нас огромный интерес, и мы не желаем, чтобы вы что-либо пропустили.

— Дворец владыки Бутуа, — снова заговорил Сенвиль, — охраняется как негритянками, так и мулатками и, кроме того, женщинами с кожей желтой или бледного цвета.[19] Последние отличаются низким ростом и невзрачным видом, зато остальные, по крайнем мере те, кого мне довелось видеть, высокого роста, сильные, в возрасте от двадцати до тридцати лет. Все они ходили совершенно голыми, отсутствовала даже набедренная повязка, обычно прикрывающая срамные части у дикарей Африки. Каждая из женщин имела при себе лук и стрелы. Увидев нас, стражницы выстроились в две шеренги, сквозь которые нам и пришлось пройти. Несмотря на то что дворец был одноэтажным, размеры его покоев поражали воображение. Мы проследовали через множество устланных циновками комнат и наконец добрались до царских апартаментов. В каждой комнате я видел своеобразные женские отряды, причем перед плетеной дверью в покои монарха стояли шесть прекрасно сложенных высоких женщин. В глубине комнаты на ступенчатом возвышении возлежал правитель Бутуа, опиравшийся локтями на набитые листьями подушки. Его ложе украшали красиво выделанные циновки. Вокруг правителя стояло около тридцати девушек, по моим наблюдениям более молодых, нежели те, кто находился на воинской службе. Кроме того, в помещении присутствовало множество девочек в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет. Напротив трона я увидел жертвенник, высотой примерно в три фута. Водруженный на жертвенник идол внушал неподдельный ужас: получеловек-полудракон, с женской грудью и козлиными рогами. Весь он был забрызган кровью. Таков был бог жителей этой страны. Моим взорам представился омерзительный спектакль, разыгрываемый на ступенях алтаря. Правитель как раз завершал очередное жертвоприношение. Комната, где я очутился, оказалась местным святилищем. Принесенные в жертву незадолго до моего прихода корчились в конвульсиях у подножия алтаря… Тела несчастных носили на себе следы жестоких истязаний. Повсюду текли потоки крови, валялись отделенные от туловища головы… Кровь застыла у меня в жилах: я содрогнулся от ужаса.

Правитель поинтересовался, кто я такой. Получив какой-то ответ от сопровождающих меня дикарей, он показал пальцем на высокого европейца, человека сухого и смуглого, в возрасте примерно шестидесяти шести лет. Повинуясь приказанию монарха, человек этот приблизился ко мне и сразу же заговорил на каком-то из