Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

и заносчивые. Оба приоделись — где-то, должно быть, уже поджидают их девушки. У того, кто шел ближе к доктору, мать еще до замужества подхватила tbc, но доктору удалось вылечить ее, хотя тогда и в помине не было изониазида. А другого паренька чуть не унесла дифтерия — было ему в то время годика четыре, может, пять, и родители умолили выпустить старого доктора из гетто, так как поблизости не оказалось другого врача. Мальчонка был уже при последнем издыхании — лежал без сознания, задыхался. Этот случай старому доктору особенно памятен: к больному его сопровождали два жандарма и, пока длился визит, дожидались на кухне…

Старый доктор сидел в шезлонге и, провожая глазами прохожих, неторопливо рылся в воспоминаниях.

Нежно повеяло запахом сирени, потом опять все заглушил аромат акаций.

Откуда-то донесся хриплый рев: по радио передавали концерт.

Сад можно засадить так, чтобы он все время цвел. Старому доктору приходилось слышать о таких садах, где с марта и до ноября расцветают цветы… и где, начиная с ранней черешни и до поздних, зимних уже, яблок непрерывно созревают плоды.

А без ухода и деревья болеют…

Заболеет дерево — садовник опыляет его или оперирует с помощью садовых ножниц… немного знал старый доктор о садоводстве, но что деревья тоже болеют и садовники опыляют и обрезают их, знал твердо. Да-да, садовники лечат деревья, пересаживают, подрезают ветки, охраняют от вредителей… а потом садовник умирает, но деревья продолжают жить.

Вот Чордаш, тот точно знает, когда и зачем нужно подрезать дерево, сделать прививку, опылить; он рассказывал, что сам и деревья сажает. Не для себя же сажает — это ведь из простого расчета ясно. Впрочем, деревья за десять — двадцать лет вырастут, а Чордаш еще такой крепкий, что твой дуб, — столько-то вполне проживет.

«Удивительный человек, вот ведь и деревья сажает, — думал старый доктор. — И почему я не мог стать таким же…»

Быстро смеркалось.

По улице двигались бесформенные пятна, и от березки остался лишь белый ствол да темный силуэт ее реденькой кроны — вечером, когда наплывали густые сумерки, старый доктор видел совсем плохо. Он уже привык к этому: то был один из симптомов, которые вкупе дали ему возможность поставить себе диагноз, — и не слишком огорчался. Не углубляясь в размышления, он просто ждал, когда глаза привыкнут к темноте.

Доктор кожей ощущал, что ветер усиливается; листва на деревьях смятенно шелестела вокруг.

Вот если б сидела с ним рядом Жужика Тёрёк, провела бы по лбу своей теплой ладошкой…

«Или Йоли», — подумал он, но подумал просто так, по привычке, и ничего не ощутил при этом. Маленькая учительница почему-то отдалилась от него за последние дни. Но тем чаще вспоминалась ему Жужа Тёрёк — ее испуг и дрожь обнаженного тела… Очень красивая девушка. Когда одета, то и в голову не придет, какое красивое у нее тело.

Давно уже замечал старый доктор, что по временам его вдруг охватывает неодолимая дурацкая страсть и он по нескольку дней не в состоянии от нее освободиться. Последние месяцы источником этих жгучих чувств была учительница; сейчас, возможно, будет Жужа Тёрёк. Старые люди часто принимают эти чувства за любовь, но он убежден был, что это вовсе не любовь, отнюдь. Разве что отсвет любви, как лунный свет есть отсвет солнечного сияния. «Бессильный отпечаток» великих страстей молодости: атрофируются, погибают те клетки стареющего от года к году тела, которые в свое время содействовали созреванию этой страсти, питали ее, но самая страсть все еще продолжает жить, почти с прежней необоримой силой; нервные рефлексы продолжают действовать уже независимо от их первопричины — от тела.

«Старый козел», — фыркают те, кто еще молод.

Да, это смешно, когда дряхлый старик семенит за юбкой, — смешно и безвкусно. А ведь вспыхнувшая страсть становится для старика тем же деспотом, что и для двадцатилетнего юнца, — вот только уступать ей уже нельзя ни пяди, нельзя даже открыться в том, что деспот этот терзает тебя, а ты ему не уступаешь…

Двадцатилетнему это можно — уступить. Покорность двадцатилетнего прекрасна.

«Был бы у меня внук, эдакий пухлый мальчуган, заснул бы он сейчас у деда на коленях, как сладко согревало, бы тепло его тельца!.. Или пусть бы была девчушка. Лишь бы ощутить это живое тепло, уткнуться лицом в шелковые душистые волосенки…»

Мутный неверный туман, только что закрывавший все вокруг, мало-помалу рассеялся. Очертания забора, дома, деревьев, кустов отделились друг от друга, прояснились. Высоко над березкой старый доктор уже и раньше заметил Полярную звезду. А потом и другие звезды прорезали черноту неба; луна еще не появлялась, а может быть, успела скрыться.

И странное настроение охватило вдруг доктора.

Он явственно ощутил связь цветов, березы, деревни и свою собственную связь с возникающими на небе звездами — ощутил во всем этом неразрывность единого, целого; небесные тела, в миллион раз превосходящие землю, бесшумно проносятся в беспредельности, они мчатся со скоростью молний вот уже миллиарды лет, раскаленные, пылающие, ослепительные солнца, в безмерной дали от ближайших своих соседей, одинокие и, по видимости, всему чужие, независимые от всех близких и дальних солнц, мчатся по собственному пути. Но это лишь видимость. В действительности они не одиноки, не отделены от всего мира — нет, каждое из них является лишь частью великой вселенной, пребывающей в непрерывном движении, и та же система сил, которая предначертала путь Полярной звезде, держит на ветвях листочки березы. Комар взлетит с крохотной травинки — и сдвинутся со своей орбиты Земля, и Солнечная система, и все сотни миллиардов звезд; вот только кто скажет: насколько?..

Старый доктор задумчиво созерцал немое сияние небес, и ему вдруг представилось, что там, между плавящимися солнцами, мчатся своими путями еще иные миры, темные, не видимые человеческим глазом, — остывшие солнца, сжавшиеся, обращенные в камень.

Это мертвые солнца, но они такие же элементы мироздания, как и пылающие их собратья, и они тоже влияют и продолжают влиять на окружающие их звездные россыпи.

С точки зрения великого Целого минутное состояние и форма материи не имеют ни смысла, ни значении, ибо в системе сил, связывающих воедино мироздание, играют роль лишь атомы материи — и живое и мертвое с одинаковой силой притягивает Земля.

«Шестьдесят четыре кило материи, в ее минутной форме и состоянии… вот что я такое», — думал старый доктор. Он думал об этом без всякой иронии, с тем непроясненным в словах, но отчетливым ощущением, что лишь для существ, одаренных способностью мыслить, «минутная форма» представляется чем-то значительным — особенно «минутная форма» строительного материала собственного тела, но формы эти не имеют ни малейшего смысла