Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович

не нарушить тишину. Изредка проберется кто-нибудь по улице, волоча по камням шлепанцы, не решаясь даже ступать как следует… А женщины так вовсе разума лишились: только и делают, что перебегают по мягкой лужайке со двора во двор, проскальзывают по нескольку сразу, но, не удовлетворив любопытства, выбегают за ворота и ждут, не пройдет ли кто, не сообщит ли какую новость.

Мы, мужчины, собрались у Тапура, беседуем в холодке и дожидаемся начальника. От скуки строим догадки, кто мог написать ту заметку, что читал учитель, однако ни к какому заключению не приходим. Совсем уже готовы были обвинить учителя, но поп и газда Митар так энергично встали на его защиту, что мы должны были замолчать и подыскивать другую кандидатуру для предания анафеме.

— Да ну вас, в себе ли вы?.. — говорил поп. — Не знаете разве, как учитель поет «Херувимскую»? Душа у него добрая, не способен он такое написать. Когда я выношу святые дары, а он рядом поет «Херувимскую», мне, верьте слову, кажется, что я среди ангелов нахожусь.

— Да и в компании его за ангела принять можно, — вставил свое замечание Митар. — К тому же и начальство он уважает не меньше нас.

Мы умолкли и лишь поглядывали наверх, откуда должен был появиться начальник, однако и двенадцать пробило, а его все нет. Не придет, значит. Впервые за всю нашу совместную жизнь он не пришел посидеть в холодке ни перед обедом, ни перед ужином. Мы разошлись с поникшими головами, жалея начальника и думая о том, как он бьется над письмом, что и всегда было для него настоящей напастью.

Дома нас поджидала другая беда — жены. Невозможно было угомонить их, ответить на вопросы, почему так, а не этак, почему, наконец, начальникова жена не взяла сегодня у огородника зеленую фасоль, хотя обычно варит ее каждую среду. Ответь тут, поди попробуй!..

— Наверное, еще у кого-нибудь взяла, а может…

— Нет, нет и нет!.. Знаем мы, — прерывают нас верные наши Ксантиппы{47}, выливая на нас целый поток упреков и жалоб. И мы, грешные, не обладая сократовым терпением, обедаем как попало и бежим в трактир. А нам вслед несется град проклятий, что несколько нарушает общее спокойствие. Однако в конце концов женщинам надоедает кричать, и на улицах вновь водворяется тишина.

Так прождали мы, побросав все дела, до самого вечера. Только когда уже нельзя было ни читать, ни писать, в верхних рядах базара появился господин начальник. Сердца наши застучали сильнее, и мы уже готовы были броситься ему навстречу, но застыли, не придумав, что сказать. Так и остались возле трактира, где и дождались наконец начальника.

Как только он сел и закурил, мы тотчас завели разговор, но издалека, — так уж у нас заведено. Начали с обсуждения сегодняшней жары и отметили хорошие и дурные ее стороны, а поскольку первых было больше, пришли к заключению, что жара полезна, хотя никто из нас не хотел, чтобы на другой день она повторилась. Потом кто-то заговорил о дожде, а раз уж речь зашла о нем, все согласились, что было бы хорошо, если б господь послал ночью проливной дождь. Затем замолчали, кашлянули по нескольку раз, и, чтобы нарушить молчание, дядя Джордже сказал:

— Да!..

Другой тотчас подхватил и добавил:

— Да, да!

Так мы обычно делаем, когда соображаем, с какой стороны лучше подойти. Начальнику это известно, и мы заметили, что и он охотно бы поддержал разговор и уже сердился на наше неумение постепенно подвести разговор к главному.

Самым сообразительным оказался Митар. Он заговорил о писарях вообще, потом перешел на наших, уездных, а кстати упомянул, что они, должно быть, здорово попотели сегодня. Заодно он пособолезновал господину Бурмазу, который вынужден был один трудиться в канцелярии и потому не мог в полдень выйти на улицу, а засим уже все принялись говорить начистоту и приступили к самому главному.

— Ей-богу, здорово я его распек… Будет помнить Бурмаза! — заявил начальник после некоторого предисловия.

— Молодец, если ты и вправду вдарил ему как следует! — сказал Митар.

— Повертится теперь, не беспокойся!

— Что же ты ему сказал? — спросил газда Джордже.

— Да разве упомнишь! Прочитаем, когда выйдет, услышишь. Только я… как тебе сказать?.. Очень кратко, без всяких там… вывертов, как у него, — коротко, да крепко! На его десять я одно слово, зато увесистое! — Начальник погладил левый ус и потянул из чубука, а мы аж дыхание затаили.

— Уездным властям, говорю я, известны эти, ну, как их… эти выродки рода человеческого, у которых только и дела, что в газетки писать да грязнить беспорочное имя заслуженного человека… Хм… Не помню уж, что я еще там сказал, но в конце прибавил: «Волка и в овечьей шкуре видно!»

— Здорово! Правильно ты сказал! — одобрил Митар.

— Да. Потом и говорю: все, что наплел этот неизвестный писака, — ложь и клевета; за такие дела я притяну его к суду…

— Неужели правда? — выскочил кто-то с вопросом.

— Гм… Увидим, пускай и он страху натерпится!

— Ловко! А что ты еще ему сказал? — спросил Митар и смачно выругался.

— Да много всякого; сказал я ему… Гм… Да разве все упомнишь? Одним словом, коротко и хлестко!

— А когда в газетах напечатают?

— Гм, — начал соображать начальник, — нынче передал, завтра отправят, послезавтра на место придет, — появится в субботу или воскресенье. Так по закону полагается.

Словно муравьи забрались нам под рубашку — просто места себе не найдем от нетерпенья. Проспать бы все эти дни, а проснувшись, за газету взяться.

Разошлись мы по домам в большом волнении и на другой день чуть свет опять собрались перед корчмой, на наших глазах проехала почтовая двуколка и увезла предмет нашего жадного любопытства.

Наступили дни мучительного ожидания. Нашего телеграфиста мы упросили договориться с приятелями в Белграде, чтобы те немедля уведомили его о выходе газеты с опровержением. Телеграфист обещал.

Но хотя дни тянулись медленно, время прошло быстро, и вот в субботу мы снова сидим на обычном месте и ждем, когда откроется телеграф. Около восьми мы подошли к почте, встретили там начальника и узнали от него, что пока в газетах ничего нет. Нас точно холодной водой окатили. Ну да ведь больше ждали, подождем и до завтра.

Настало воскресенье. В девять часов с телеграфа прибежал мальчик с запиской и подал ее начальнику, сидевшему вместе с нами перед корчмой. Пока начальник разглядывал бумажку, мы, не дыша, смотрели на него и сразу заметили, как он просиял, а губы растянулись в довольной усмешке.

— Ага, есть! — воскликнул он.

— Что? Есть?