Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

Теперь он знает, что с ним. От страха сердце заколотилось отчаянно, оно бьется все сильнее, сильнее, и вот уже ничего больше нет, кроме этого биения. Это очень скверно, сейчас это хуже всего, нельзя этого — все равно…

Сказать бы им, что нужно делать. Кровь, кровь, шприц ведь здесь же, в саквояже… И холодной воды, если нет льда, да и откуда быть здесь льду…

Он отчетливо услышал, услышал свой собственный голос: «Холодную мокрую тряпку, скорей, скорее!»

Но они не слыхали или не поняли, потому что сильная чья-то рука вдруг приподняла его с дивана. «Нельзя!» — замер в нем собственный крик.

Когда он снова пришел в себя, то почувствовал, что лежит уже на подушке. Надо бы сказать им, что делать, но говорить не было сил. Да и забыл он вдруг, что именно нужно делать, — а ведь знал, только что еще знал…

Тело совсем чужое.

«Теперь уж наверное, теперь наверняка, — думал он. — Еще бы чуточку только».

Он не желал многого, но хоть час, один только час! Ведь ни разу не додумывал он этого до сих пор, вот до сих пор, а сколько раз рассуждал про себя, играл словами, но так, до самого конца, не додумывал никогда, — и вот оно, пришло…

Он задыхался, дышал со свистом. Свежий воздух, много, много воздуха!

Немыслимо — вот так, сейчас, сразу. Ему следовало бы приготовиться, ведь столько осталось неоконченных дел, все неокончено.

Он попытался противостоять надвигающемуся, противостоять немыслимым напряжением всех сил. Противостоять все нарастающему отчуждению тела — ради минут… секунд. «Ох, господи, да ведь он…» — заплакал над ним кто-то. Кто-то жалел его, горестно всхлипывал.

Но вскоре он устал бороться и от сознания того, что больше не может и, значит, всему конец, успокоился. Не все ли равно, раньше или позже. Они прошли, эти шестьдесят восемь лет, и больше ничего не будет. Живые возьмут его тело, разденут, с содроганием обмоют, думая, что это он. Но он не будет иметь никакого отношения к этой чуждой материи. Разлагающаяся материя, как отрезанный палец. Оно ампутировано, все его тело.

«И не останется ничего недоделанного, — думал он. — Что нужно, сделают живые. А то, что нужно было сделать мне, я сделал, и очень хорошо, что случилось все вот так… Ведь то же самое могло произойти и на берегу моря, но там я не был бы спокоен, а сейчас я спокоен совершенно. Да, совершенно спокоен, и это очень, в самом деле очень хорошо… нет, не думал я, что вот сейчас… так…»

В голове нарастала тяжесть, а тела он не чувствовал больше, оно исчезло.

«Вот оно! Вот оно… уже все!» — сверкнуло в последний раз в затухающем мозгу, и он вдруг полетел куда-то, и разверзлась под ним земля.

Два дня спустя деревня похоронила старого доктора.

Акации, выстроившиеся вокруг кладбища, сияли белым цветением. Упоенные ароматом, кружились вокруг них пчелы.

Маленькая учительница вела уроки во второй смене и не смогла пойти на кладбище. После занятий она надела новенькое летнее платье и, избегая встречи с аптекаршей, ушла из дому.

И Жужа Тёрёк не была на кладбище, она с раннего утра работала в кооперативных садах, как всегда ловко орудуя лопатой. И, как всегда, сердилась на веселых своих товарок, вечно занятых девичьими глупостями и хохочущих над каждым пустяком.

Весь день дул сильный ветер, гудел в молодой листве деревьев, высушивал колеи после субботнего ливня.

В нижнем конце деревни умирала от рака старуха. Она была все время без памяти, металась и бредила.

К вечеру ветер утих; легкие облака стремительно бежали по краю неба, розовевшему от заката солнца. В воздухе похолодало, березка то и дело вздрагивала каждым листочком.

Шезлонг сложили, прислонили к беседке. Маришка, сидя на скамеечке, плакала. Посидела она недолго, потом отнесла шезлонг под навес и поспешно вернулась на кухню — пора было засыпать в суп коренья. Придут Пишколти, да и пештская наследница с мужем здесь.

По улице сновали прохожие. Девушки поодиночке пробегали за водой к артезианскому колодцу, а возвращались парочками. Пьянящий аромат акаций струился над садом; над березкой зажглась Полярная звезда. Где-то по соседству загромыхало ведро: поили корову.

И никто уже не думал о тех трепетных жизнях, начало которым положили руки старого доктора. Они незаметно влились в будничный вечер и продолжали жить — до истечения срока, отмеренного человеку.

1963

Перевод Е. Малыхиной.

Ференц Шанта

ДВАДЦАТЬ ЧАСОВ

1

7 часов.

Хозяйка принесла яичницу, огурчики прямо с грядки, лук, свежий хлеб.

— Кушайте на здоровье… так и палинка лучше пойдет!

— Видите, — сказал хозяин, — знает жена, что мужчине надобно…

Хозяйка поставила поднос на стол.

— Любит мой муж здесь, под деревьями, сидеть… а вы небось будете потом думать, что у нас, кроме этой скамьи да стола, и нет ничего… Да вы кушайте, кушайте, пожалуйста, с пылу с жару!

— Но сперва пропустим по маленькой! — предложил хозяин, а сам уже наливал в стопки. Крепкая была палинка, сливянка, по меньшей мере трехлетняя. — Ваше здоровье!

— Ваше здоровье! — взглянул я на хозяйку.

Было утро — такие утра я люблю больше всего. В воздухе стоит прозрачная дымка, сквозь легкий занавес пробиваются на землю солнечные лучи, на траве, на листьях еще лежит роса, и оттого все вокруг то и дело вспыхивает, поблескивает; из дальней дали доносятся голоса, а в поднебесье кружат сонмы птиц.

— На здоровье! — кивнула хозяйка. Она стояла поодаль, наблюдая, как мы подсаживаемся к яичнице. И вдруг мне показалось, будто тень пробежала по ее лицу; она смотрела на нас, а голова ее клонилась все ниже.

— Ну, кушайте на здоровье, — еще раз сказала она негромко, поправила платок на голове и, повернувшись, тихонько пошла в дом.

— Сына вспомнила, — сказал хозяин.

Он пододвинул мне вилку:

— Ешьте, пожалуйста!

— Спасибо. Так вы не припомните, кто вам сказал, что этот Варга служит сейчас где-то полицейским?

— Бог его ведает! Идет такой разговор. А там — может, правда, а может, и нет. Чего не бывает на свете… Он ведь, знаете, с тех самых пор так и не приезжал домой, в деревню. Увезли его в больницу, с ним и доктор поехал, потому что он все не приходил в себя, и кровь никак остановить не могли… Потом его как будто подправили, но сюда он уже не