журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

переворота в Омске началась добровольная и насильственная вербовка в армию Колчака. Студентам было предложено явиться на сборные воинские участки, а Институт закрыли. Я на сборный участок не явился и уехал из Омска в Татарск, где жил мой отец. Меня пригласили на службу в земельный отдел Татарского земства. На земском собрании я был избран товарищем председателя Татарской уездной Земской управы.

Советские власти находились в это время в тюрьме. Ввиду того, что я имел большой вес, мне удалось добиться освобождения некоторых товарищей-большевиков.

В это время я являлся редактором газеты „Крестьянская жизнь". В одном из номеров газеты была помещена моя статья „Политика или хулиганство", где были описаны события в Купинской волости, связанные с действиями отрядов Анненкова. И вскоре я был арестован.

Под конвоем меня доставили на станцию Татарск, где в вагоне для арестованных я пробыл сутки. Затем в „вагоне смерти" меня повезли на станцию Чаны, где в это время находился атаман Анненков. На станции подвели к вагону служебного типа, над которым развевалось черное знамя. Я встретился с Анненковым. Считал, что меня расстреляют, и был очень удивлен, когда Анненков после разговора сказал мне — „вы свободны". Вернувшись домой, увидел, что типография земства разгромлена.

В это время у меня установилась связь с подпольными большевистскими организациями, которым я оказывал содействие, давал информацию о положении на фронте, сообщал об особо важных распоряжениях. В поездке на север Татарского уезда узнал о бесчинствах начальника милиции Малышева. Не успел вернуться в Татарск, как стало известно, что Малышев убит партизанами. Меня стали обвинять в заговоре, мне грозил арест. Уехал в Томск по командировке на съезд заведующих земельными отделами. С собой у меня был паспорт на имя Глобы. Я так же снабжал паспортными книжками подпольные большевистские организации.

После съезда жил в Томске и его окрестностях более двух месяцев. В первую же ночь после моего возвращения в Татарск у меня был обыск, с меня взяли подписку о невыезде. В это время Красная армия подходила к Омску. Земству было предложено эвакуироваться, мы стали сопротивляться эвакуации. Меня предупредили, что буду арестован. Пришлось бежать. В Барабинске на вокзале я встретил, контр-разведчика, но мне удалось скрыться.

Власти из Татарска бежали раньше, чем Красной Армией был взят Омск.

Из Барабинска я приехал в Каинск, где разыскал адрес конспиративной большевистской квартиры, мне был дан пароль. Меня укрыли у старого большевика Смышляева. Здесь я пробыл десять дней.

В Каинск пришла Красная армия. Председателем революционного совета стал Смышляев. Вместе с его сыном я работал в редакции революционной газеты.

Вскоре я вернулся в Татарск. Дома все было в порядке. На другой день после приезда я и другие члены Земской управы обратились в ревком с предложением работать. Я был назначен заведующим подотделом землеустройства и заместителем заведующего отдела народного хозяйства. Здесь я встретил большевиков, которым при Колчаке оказывал помощь.

В 1920 году согласно постановления Сибревкома я был откомандирован в Омск для продолжения учебы. В 1922 году окончил геодезический факультет Сибирской сельскохозяйственной Академии.

В 1924 году меня вызвали в ГПУ и задержали. Мне было предъявлено обвинение, что я будто бы был членом партии эсеров. Это обвинение не было подтверждено.

Мне было также сказано, что сейчас ведется борьба за полную ликвидацию партии меньшевиков и эсеров, поэтому хотели, чтобы я публично отмежевался от этих партии. Я написал письмо, где указал, что с этой партией ничего общего не имею. В тот же день я был освобожден, мне выдали удостоверение о содержании меня под стражей и прекращении дела за незаконностью.

До настоящего момента этот вопрос никто не поднимал, я перестал о нем думать.

Считаю своей ошибкой, что при приеме меня в партию я не сказал о своей деятельности в период колчаковщины. Считал, что не виновен перед Советской властью. Смалодушничал.

Последние пятнадцать лет я настолько ушел в науку, что этот период жизни выпал из моей автобиографии. Мне особенно больно, что товарищам, рекомендовавшим меня, я принес такое огорчение. Меня это страшно мучает. Прошу извинения у товарищей...“

Так это записано. Интонации, мимика, искренность или фальшивая игра — за пределами протокола. Жалок Иван Наумович? Смущен? Мобилизован отчаянием?

В записи текст мало убедителен. Одно, пожалуй, несомненно: пометался молодой Язев в Гражданскую между „белыми" и „красными", поиграла с ним история в кошки-мышки, поувлекала смертельными своими аттракционами, но — пощадила. Поберегла для иных опытов.

Жалеют его? Сочувствуют? Верят? Хоть кому-нибудь происходящее кажется абсурдом?

Если и да, то этот кто-то молчит. Говорящие органичны в процессе судилища.

Язева засыпают вопросами.

— Состояли ли вы в какой-либо партии? Если нет, то каких политических взглядов придерживались?

— Когда учился в Красноярске, присматривался к политическим событиям. Читал „Капитал" Маркса, но политической работы не вел, считая, что мне надо учиться. В период 1918-19 гг я сочувствовал большевикам, сочувствовал Октябрьскому перевороту. Земские управы я не считаю эсеровскими, в них были гнезда большевиков.

— Почему, имея такие революционные заслуги, вы не состояли в партии большевиков?

— Мне предлагали вступить, но я занялся научной работой.

— К какой партии принадлежала газета „Крестьянская жизнь", которую вы редактировали?

— Газета была земская, беспартийная.

— Почему вы из революционного центра — Красноярска — уехали в контрреволюционный центр — Омск?

— Уехал учиться в Институте.

И — так далее. „Товарищи" строги, дотошны, напряжены. Вырабатывают позицию? Кажется, в этом нет нужды. В „сокрытии" уличен — и первыми выступают рекомендатели: страх за себя заставляет их не церемониться с жертвой.

Долототарев: Все. о чем говорил здесь Язев, не имеет никакого значения, ибо об этом надо было ему говорить при вступлении в партию. Нам нет даже смысла сейчас разбираться в его прошлом. Нам важно посмотреть, с чем он вступил в партию. Он смалодушничал, имея в виду, очевидно, что этот период его жизни пройдет незамеченным, что ему простят как ученому.

Вы, товарищ Язев (еще „товарищ"! — З.И.), не забываете о своих делах после колчаковщины, периода Советской власти. Чепуху вы говорите здесь, когда рисуете себя в стихах чуть ли не большевиком. Я знаю это Красноярское земельное училище — политическое кредо студентов этого училища было не наше. Газета „Крестьянская жизнь" была эсеровской, и ваши стихи, которые вы нам читали, тоже эсеровские. При Колчаке эсеры и меньшевики поддержали земство, и земские органы были опорой Колчака. Я тоже был в те годы студентом — и я пошел по другой дороге. Никакой наукой от фактов обмана не прикроешься!

Я