Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак

«Ты беспристрастна, ибо соединяешь под крылами дремоты грезы слабых и желания сильных. И ты милосердна, ибо закрываешь своими невидимыми перстами веки несчастных и уносишь их сердца в мир менее жестокий, чем наш.

В складки твоих черных одежд изливают влюбленные свои души, а на ноги твои, покрытые каплями росы, одинокие льют капли слез. В твоих ладонях, благоухающих ароматом долин, покинутые скрывают вздохи своей страсти и тоски. Ибо ты наперсница влюбленных, подруга отшельников и спутница одиноких».

Хотелось бы мне знать, будет ли кто, услышав эту опьяняющую музыку, так же наслаждаться звоном рифм, которые вертелись на языке у тысяч и осели в недрах тысяч книг? И обратит ли кто внимание на метафоры, которые, передаваясь из поколения в поколение, износились и обветшали? И сочтет ли он важными идеи, которые без конца переворачивались под пером тысяч поэтов и прозаиков?

Говорю я: поистине Джебран — революция. А революция не детище лишь своего часа, но итог действия многих сил, которые время бережно хранит у жизни в груди до той поры, пока не встревожится ее сердце, — и тогда переполнится этими силами ее грудь и извергнутся они снарядами и бурями. Так и Джебран — он не только сын своего времени, но плод чувств и стремлений нации, которая обрекла себя или была обречена судьбой на то, чтобы долгие века говорил лишь ее язык, а сердце молчало бы, сжатое в комок. И чтобы шла она, ни к чему не стремящаяся, потерянная, по дороге, заросшей колючками, закрытая покрывалом от глаз солнца, а душа ее мечтала бы о светлом пути, по обеим сторонам которого цвели бы розы и базилик. Веками пребывало сердце Ливана в молчании. И кто же поверит, что стихи, написанные поэтами Ливана, шли из его сердца? Будь это правдой, тогда у Ливана не было бы сердца. Да, клянусь богом, не было бы ни сердца, ни совести! Но у Ливана есть сердце, которое приводится в движение множеством чувств и в котором борются множество страстей. Где же эти чувства, эти страсти и эти стремления? В «Слиянии двух морей»{98}, или в «Сиянии»{99}, или в диванах ливанских поэтов? Где престиж Ливана? Где его сила, его гордость, его чистота? Где музыка его речек и аромат его базилика? Напрасно терял я время в поисках хотя бы следа всего этого в бессчетных касыдах, на которые так щедры умы некоторых ливанцев. Я нашел в них воспевание «белых вершин Ливана», я услышал о том, что Ливан — это «величественный старец», и о том, как сладка его вода, как чист его воздух и прозрачно его небо, но — увы! — так и не нашел я касыды, которая выражала бы дух Ливана. Когда же я взял написанное Джебраном, коснулись моей души страсти Ливана; зримо ощутил я достоинство и величие Ливанских гор и почувствовал силу Ливана; я услышал музыку его речек и вдохнул аромат его базилика. В прозаических и поэтических произведениях Джебрана бился пульс страны и трепетало ее сердце. Но где же были это биение и этот трепет до того, как появился Джебран Халиль Джебран? Неужели Ливан был бездыханным телом с угасшим пульсом, с застывшим сердцем? Нет, он был живым существом, лелеявшим втайне свои мечты и скрывавшим в груди свои желания, ибо некому было раскрыть эти тайны и сказать об этих желаниях. И долгие века влачил Ливан мрачный удел безмолвия, пока не настал час, когда он не мог больше молчать и заговорил. И были его слова подобны ударам молний, раскатам грома, реву шторма. И первым языком, на котором он заговорил, был язык Джебрана Халиля Джебрана. Удивительно ли тогда, что язык этого поэта незнаком нам, картины, нарисованные им, непривычны для нашего глаза, — слишком ярки краски, а то, о чем ведет он с нами разговор, кажется нам загадочным, хотя в том нет ничего загадочного? Разве может река, в которую стекается множество ручьев, заключить свои воды между берегами одного из этих ручьев? Разве может тот, у кого в душе молодое вино, вылить его в старый бурдюк? Не мог ограничить себя Джебран правилами и заповедями, которым подчинялись испокон веков наши писатели и прозаики, не мог, потому что заповеди были для него тесны. И когда он почувствовал необходимость выразить все то, что бурлило в нем, ища выхода, то не захотел обращаться к избитым литературным формам и отказался от них, а потом восстал против них.

Почему Джебран восстал против общепринятых традиций в литературе и общественной жизни?

Восстал, потому что жизнь вложила в его грудь сердце, которое было сгустком тончайших ощущений и обостренного восприятия. Когда же он огляделся вокруг, то увидел только сердца, запечатанные традициями, убившими в них истину, искренность и тоску по тому, что скрыто за завесой сегодняшнего дня, сердца, потерявшие всякую связь с языком и мозгом их владельцев. Джебран понял, что поэты пишут в своих стихах о чувствах, которых они не испытывают, а прозаики пишут не из любви к выражению мысли и не ради распространения той или иной теории, а из любви к словам. И он оказался «колесом, которое вращается вправо, среди колес, которые вращаются влево».

Он восстал, потому что его душа была лирой, и не проходило мгновения, чтобы жизнь не касалась ее струн невидимыми кончиками пальцев и не наполняла бы все его существо необычайными, чарующими мелодиями, в то время как окружавшая поэта толпа испытывала радость лишь от рева тромбона и барабанного грохота.

Он восстал, потому что в нем была душа, стремившаяся к абсолютной красоте, из которой она родилась и в которую была влюблена, в чем бы эта красота ни проявлялась, — и потому душа его сжималась и вздрагивала от всего, в чем был разлад и противоречие. И видел он внутренний разлад и противоречия во многом и во многих вокруг себя и не знал, удалиться ли ему от этого мира или остаться в нем и постараться раскрыть перед ним тайны своей души — может быть, тогда мир раскроет глаза и прозреет. И будучи не в силах сделать выбор, то расширялась, то сжималась душа поэта — и при этом капал и тек к нам волшебный сок его произведений.

Таковы свойства натуры Джебрана. И тот, кто не понимает их, напрасно пытается понять