Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак

И говорю я тем, кого волнует политика, тем, кто хочет узнать о будущем своей страны, и тем, кого интересуют экономические проблемы:

«Не вверили мне судьбы свои священные писания, чтобы мог я знать наперед, что будет. И не тесно мне на этой земле, чтобы я стал поклоняться одному ее клочку, предпочитая его другим. И не высохло чрево земное и не перестало плодоносить, чтобы я обращал внимание на то, что говорят экономисты и финансисты».

Я слышал о Бисмарке и Мольтке, но слышал также и о Гете и Ницше, однако забыл, что говорил Бисмарк и о чем возвещал Мольтке.

Я читал о Кромвеле и Гладстоне, но читал также и о человеке, который звался Шекспиром, и о другом, который звался Мильтоном, однако не запомнил того, что говорили и делали первые двое; что же касается двух последних, то кое-что из сказанного ими до сих пор прочно хранится в моей памяти.

Поведали мне книги о человеке по имени Гарибальди, поведали они мне еще об одном, которого звали Данте, и тяга к Данте перевесила мое восхищение перед Гарибальди.

Читал я в книгах предшественников о борце за правое дело Гамбетте{94}, и узнал я из тех же книг еще об одном борце — Бальзаке. С Бальзаком вместе я прошел километры, а с Гамбеттой — всего лишь несколько шагов.

Я видел, что политика каждый день надевает новую маску. Ибо изо дня в день меняются формы правления государств: от абсолютной монархии к республике, к социализму, потом опять к монархии, потом — к анархии и снова — к республике. Перемещаются границы этих государств от этой реки до той реки или от той горы до другой горы, потом они стираются и исчезают и не остается от них ничего, кроме вечных плодов мысли и чудесных творений духа.

И видел я, как знатоки экономики возвышаются и понижаются подобно биржевому курсу. Однако эта земля по-прежнему вертится, и уже забыли ее сыновья, каковы были цены на муку во времена Гомера — пиастр или два пиастра, однако они не забыли и никогда не забудут «Илиаду».

Придет день, когда посмеются над нами наши внуки и правнуки, будут насмехаться они над нашей политикой и нашими правителями, однако они никогда не будут смеяться над тем, что создал наш разум и чем переполнялись наши сердца и души, как не смеемся и мы ни над Абу-ль-Аля{95}, ни над Ибн аль-Фаридом{96}, ни над Ибн аль-Мукаффой{97}. И нет сомнения в том, что и в их времена находились такие, кто говорил им: «Вы создаете предметы роскоши, а мы нуждаемся в предметах первой необходимости».

Но если бы Абу-ль-Аля думал только о предметах первой необходимости, то откуда были бы у нас тогда эти строки:

Неужели нам не нужны

Ни рыдание плакальщика, ни трели певца?!

Могут исчезнуть с лица земли все арабские государства. Но держава Абу-ль-Аля будет только крепнуть с каждым днем.

Завтра бездна небытия затопит нас с нашими печалями и недугами, с нашими голодающими и обжорами, с нашими бедняками и богачами, с нашей знатью и нашей чернью. И дни разрушат основы нашей политики и экономики, и не останется от нас ничего, кроме того вечного, прекрасного и истинного, что есть в нас.

А кто же останется, чтобы рассказать об этом вечном, прекрасном и истинном в нас, как не сын литературы, как не сын искусства? А где они, сыны литературы? Где они, сыны искусства, среди нас?

Может, это «соловьи Нила», или «дрозды Ливана», или «щеглы Сирии», имя которым легион? Нет, клянусь богом литературы! Ведь большинство их — грохочущие барабаны и мыльные пузыри, плавающие на поверхности нашей литературной жизни. Что же касается тех, кому предстоит увековечить нашу эпоху в летописи поколений, то их всего лишь горстка; коснулась жизнь их губ горячим угольком — и разгорелись их сердца огнем, какого не знали сердца их предшественников, относивших себя к царству пера. Одни из них еще не явились на свет божий, другие дышат тем же воздухом и ступают по той же земле, что и мы. И среди них — нет, в авангарде их — поэт ночи, поэт одиночества, поэт тоски, поэт недремлющего духа, поэт моря, поэт бурь — Джебран Халиль Джебран.

Не постигли еще арабы значения этого поэта. Боюсь, что и в будущем они не скоро постигнут его. Как мне смешны те из них, которые говорят, что Джебран — фантазер, что он экстремист в своих убеждениях! Еще более смешны мне те, которые прежде говорили, что они и гроша не дадут за все написанное Джебраном, а когда вышла первая книга Джебрана на английском языке, они стали осыпать его похвалами: он-де их талант, их философ и свет их очей! Для меня не важно, фантазирует ли Джебран, витает ли он в облаках, пишет ли языком символов, придерживается ли крайних убеждений. Для меня совсем не важно, так же ли он силен в английском языке, как в арабском, и что говорит о нем иностранец. Ибо для меня Джебран Халиль Джебран — это прежде всего революция, сама революция. «Бунтовщик» — так называли его другие, так называл себя он сам. Бунт есть не что иное, как одна из его ипостасей. Ведь он революционер, а начало революции — бунт. Но революция не останавливается на этом рубеже: она уничтожает, ломает, искореняет — и в то же время строит, наделяет землей и сеет. И часто рушится то, что она созидает, и засыхает то, что она возделывает, пока не поднимутся из руин новые силы, которые восстановят разрушенное революцией, но на новом фундаменте, и вновь вырастят урожаи, спаленные ее огнем, но на земле более плодородной, чем прежде.

Поистине стиль Джебрана, мелодика стиха, точность описаний дали нам новое понимание красоты композиции и изложения. А его блестящие стихотворения в прозе, исполненные внешней и внутренней гармонии, сделали единую рифму уродством в наших глазах, и звон ее в наших ушах стал подобен жужжанью и кваканью. Хотел бы я знать, кто читал что-нибудь равное касыде Джебрана «О ночь!..»:

О ночь влюбленных, поэтов и певцов!

О ночь призраков, духов и фантазий!

О ночь томлений, любви и воспоминаний! —

и найдет ли он после