Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

29 мая. Завтра в Берлин. Испытываю я просто лишь нервный подъем или же состояние мое действительно надежное? Что будет? Верно ли, что, если однажды познаешь суть творчества, ничто уже не погибнет, ничто не пропадет, хотя, правда, лишь редко что‑либо взмывает ввысь. Не таким ли будет брезжущий брак с Ф.? Странное, хотя, по воспоминаниям, не совсем неведомое мне состояние.

Долго стоял с Пиком около ворот. Думал только о том, как бы поскорее освободиться, ибо наверху для меня была приготовлена клубника на ужин. Все, что я сейчас о нем напишу, – низость, ведь я ему не даю ничего этого заметить, или рад, что он этого не замечает. Но пока я с ним расхаживаю, я даже совиновен в его присутствии, и потому то, что я говорю о нем, относится и ко мне, даже если вычесть притворство, заложенное в таком замечании:

Я строю планы. Я пристально смотрю перед собой, чтобы не отвести взгляда от воображаемого глазка воображаемого калейдоскопа, в который гляжу. Я перемешиваю добрые и корыстные намерения, на добрых краска тускнеет, зато полностью проявляет себя на корыстных. Я приглашаю небо и землю участвовать в моих планах, но не забываю и маленьких людей, которых надо вытащить из боковых улиц и которые пока что могут быть более полезными для моих планов. Это только начало, все время только начало. Я еще стою здесь со своей бедой, но вот уже сзади подъезжает огромный воз моих планов, маленький помост подкатывается мне под ноги, обнаженные девушки, как на карнавальных повозках в прекрасных краях, ведут меня спиной вперед вверх по ступенькам, я парю в воздухе, потому что девушки парят, я поднимаю руку, приказывая молчать. Около меня возникают кусты роз, в кадильницах курится фимиам, опускаются лавровые венки, предо мною и надо мною рассыпают цветы; два трубача, словно высеченные из камня, трубят в фанфары; сбегается толпа простого народа, которую упорядочивают вожаки; пустые, сверкающие чистотой, прямоугольные свободные места становятся темными, подвижными, переполненными, я чувствую, что напряжение людей достигло предела, и по собственному побуждению и с внезапно появившейся ловкостью проделываю на своем возвышении трюк, которым я много лет тому назад восхищался у человека-змеи: я медленно выгибаюсь назад – как раз в этот момент небо пытается раскрыться, чтобы показать какое‑то явление, которое имеет отношение ко мне, но останавливается, – протаскиваю голову и верхнюю часть туловища между ног и постепенно снова воскресаю распрямившимся человеком. Был ли это наивысший подъем, доступный человеку? По-видимому, так, ибо я уже вижу, как из всех ворот глубоко и широко лежащей подо мною земли вылезают маленькие рогатые черти, они бегают повсюду, под их ногами все посередине ломается, их хвостики все сметают, вот уже пятьдесят хвостиков скользят по моему лицу, почва становится мягкой, я увязаю сначала одной ногой, затем другой, крики девушек преследуют меня до самой глубины, куда я отвесно погружаюсь через шахту, поперечник которой соответствует моему телу, но тем не менее бесконечно глубокую. Эта бесконечность не вдохновляет на особые деяния, все, что бы я ни делал, было бы мелко, я падаю без чувств, и это лучше всего.

Письмо Достоевского к брату о жизни на каторге.

6 июня. Вернулся из Берлина. Был закован в цепи, как преступник. Если бы на меня надели настоящие кандалы, посадили в угол, поставили передо мной жандармов и только в таком виде разрешили смотреть на происходящее, было бы не более ужасно. И вот такой была моя помолвка! Все пытались пробудить меня к жизни, но, поскольку это не удавалось, старались мириться со мной таким, какой я есть. Правда, кроме Ф. – вполне оправданно, ибо она больше всех страдала. Ведь то, что другим казалось просто внешней манерой, для нее таило угрозу.

Дома мы не могли вынести ни минуты. Мы знали, что нас будут искать. Но мы убегали даже вечером. Наш город был окружен холмами. Мы взбирались на эти холмы. И когда, сбегая вниз, мы неслись от одного к другому, все деревья дрожали.

Вечером в магазине, незадолго до его закрытия: засунув руки в карманы брюк, немного наклонившись, выглядывать из глубины свода через широко раскрытые ворота на площадь. Усталая возня служащих вокруг пультов. Некрепкое затягивание пакета, машинальное смахивание пыли с коробок, разборка использованной упаковочной бумаги.

Приходит знакомый и разговаривает со мной. Я буквально наваливаюсь на него всей своей тяжестью. Он утверждает: многие это говорят, но я говорю прямо противоположное. Он аргументирует свое мнение. Я колеблюсь. Руки у меня засунуты в брючные карманы, словно они туда впали, но при том так свободно, будто стоит лишь слегка похлопать по карманам – и они снова быстро вывалятся оттуда.

Я запер магазин, служащие, чужие люди, удалились, держа шляпу в руке. Июньский вечер, восемь часов, но было еще светло. Желания погулять у меня не было, у меня никогда не бывает желания погулять, но и домой идти не хотелось. Когда последний ученик завернул за угол, я сел на землю перед запертым магазином. Мимо проходил знакомый со своей молодой женой и увидел меня сидящим на земле.

– Смотри, кто тут сидит, – сказал он.

Они остановились, и мужчина слегка потряс меня, хотя я с самого начала спокойно смотрел на него.

– Господи, почему вы так сидите здесь? – спросила молодая женщина.

– Я закрою свое предприятие, – сказал я. – Дела обстоят не так уж плохо, я, худо-бедно, выполняю свои обязательства. Но я не могу больше вынести забот, не могу совладать со служащими, не могу разговаривать с клиентами. Я уже завтра с утра не открою магазина. Все хорошо продумано.

Я вижу, как мужчина, стараясь успокоить жену, обеими руками взял ее руку.

– Ну, хорошо, – сказал он, – вы хотите отказаться от своего дела, вы не первый, кто это делает. Мы тоже, – он взглянул на свою жену, – не будем медлить, как только наше состояние станет достаточным, чтобы нас обеспечить – да случится это поскорее, – и так же, как вы, закроем свое дело. Поверьте, оно доставляет нам не больше удовольствия, чем вам. Но почему вы сидите на земле?

– А куда мне идти? – спросил я. Конечно, я знал, почему они меня спрашивают. Они испытывали жалость, удивление, но и смущение, однако я был не в состоянии помочь еще и им.

– Не хочешь ли ты вступить в наше общество? – спросил недавно знакомый, встретив меня после полуночи, одиноко сидящего в почти опустевшем кафе.

– Нет, не хочу, – сказал я

Было уже после полуночи. Я сидел