Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

Сегодня в кафе с Верфелем. Как он издали выглядит за столом. Сгорбленный, полулежит даже в деревянном кресле, красивое в профиль лицо прижато к груди, из-за полноты (хотя он, собственно, и не толст) почти пыхтит, совершенно независим от окружения, невоспитан и безупречен. Очки свисают, облегчая рассмотрение нежных очертаний его лица.

6 мая. Кажется, родители нашли хорошую квартиру для Ф. и меня, все прекрасное послеобеденное время я бесцельно прослонялся. Уложат ли они меня еще и в гроб после счастливой благодаря их заботам жизни.

У некоего знатного господина по имени фон Гризенау был кучер Йозеф, которого не вынес бы никакой другой хозяин. Он жил в комнате на первом этаже рядом со швейцарской, поскольку из-за своей толщины и одышки не мог подниматься по лестнице. Единственным его занятием было править лошадьми, но и для этого его использовали только в особых случаях, например, в честь какого‑нибудь гостя, в остальное же время он целыми днями, целыми неделями лежал на диване вблизи окна и смотрел своими маленькими, утопающими в жире, необычайно быстро мигающими глазками из окна на деревья, которые

Кучер Йозеф лежал на своем диване, поднимаясь только для того, чтобы взять со столика кусок хлеба с маслом и селедкой, затем откидывался назад и, жуя, тупо смотрел по сторонам. Он с трудом втягивал в себя воздух через большие круглые ноздри, а иногда, чтобы получить достаточно воздуха, приходилось прерывать жевание и открывать рот, его большой живот безостановочно дрожал под множеством складок его легкой темно-синей одежды.

В открытое окно виднелась акация и пустая площадь. Это было низкое окно на первом этаже, Йозефу с его дивана было все видно, и снаружи все тоже могли видеть его. Это было неприятно, но он вынужден был жить так низко, потому что уже более полугода, с тех пор как сильно разжирел, он совсем не мог подниматься по лестнице. Когда он получил эту комнату рядом со швейцарской, то со слезами целовал и жал руки своего хозяина, господина фон Гризенау, но теперь он знал недостатки этой комнаты – постоянная открытость всем взорам, соседство неприятного привратника, шум подъезда и площади, отдаленность от остальных слуг и возникающие из-за этого отчуждение и заброшенность, – все эти недостатки он теперь хорошо знал и собирался просить хозяина разрешить переселиться в свою прежнюю комнату. Ведь кругом стоят без дела столько вновь нанятых, в особенности после помолвки господина, парней, они же могут его попросту вносить вверх и сносить вниз по лестнице – его, заслуженного и единственного в своем роде человека.

Праздновалась помолвка. Праздничный обед закончился, гости встали из-за стола, все окна были раскрыты, был чудесный теплый июньский вечер. Невеста стояла в кругу подруг и добрых знакомых, остальные разбились на небольшие группки, то тут, то там раздавался смех. Жених прислонился в одиночестве в дверях балкона и смотрел наружу.

Через некоторое время его заметила мать невесты, подошла к нему и сказала:

– Что ты стоишь тут один? Почему не идешь к Ольге? Вы поссорились?

– Нет, – ответил жених, – мы не ссорились.

– Тогда пойди к своей невесте! – сказала женщина. – Твое поведение уже бросается в глаза.

Чудовищность голой схематичности.

Вдова, сдающая внаем комнаты, хилая, одетая в черное, в прямой юбке женщина стояла посреди комнаты своей пустой квартиры. Было еще совсем тихо, колокольчик молчал. На улице тоже было тихо. Женщина намеренно выбрала такую тихую улицу, так как она хотела сдавать комнаты приличным господам, а лучшие жильцы те, кто требует тишины.

27 мая. Мать и сестры в Берлине. Вечером буду наедине с отцом. Мне кажется, он боится подняться наверх. Поиграть с ним в карты? (Эти «к» ужасны, они мне противны, и тем не менее я пишу их, они кажутся мне очень характерными.) Поведение отца, когда я касаюсь Ф.

Впервые белый конь появился на большой, но не очень оживленной улице города А. в осенний день пополудни. Он вышел из сеней дома, во дворе которого располагались обширные склады экспедиционного подряда, так что из сеней часто появлялись упряжки, зачастую выводили и отдельных лошадей, – вот почему белый конь особенно и не бросался в глаза. Но он был из стойла экспедиционного подряда. Его заметил рабочий, который у ворот затягивал веревку на тюке, он глянул во двор, не идет ли кучер. Никто не появился, но конь, едва вступив на тротуар, вздыбился, выбил искры из асфальта, в какой‑то момент чуть не упал, но сразу же подобрался и побежал, не быстро и не медленно, вверх по улице, совершенно пустынной в этот сумеречный час. Рабочий выругал халатных, по его мнению, кучеров, выкрикнул во двор несколько имен, кто‑то выглянул, но, не опознав коня, все они удивленно остановились в воротах. Потом опомнились, побежали вслед за конем и, так и не увидев его, скоро вернулись.

Тем временем конь без задержки достиг последних пригородных улиц. Он вписался в уличную жизнь лучше, чем обычно бывает, когда скачет одиночный конь. Его медленный шаг никого не пугал, никто не посторонился на проезжей части, никто не шарахнулся в сторону на тротуаре; если надо было пропустить пересекающую улицу повозку, он останавливался; в руках самого осторожного кучера он вел бы себя не более безукоризненно. И все же конь, конечно, обращал на себя внимание, то тут, то там кто‑нибудь останавливался и с улыбкой смотрел ему вслед, а когда кучер проезжавшей мимо телеги с пивной бочкой шутки ради взмахнул кнутом, он, правда, испугался, передние ноги на миг замерли в воздухе, но шага он не ускорил. Однако именно это происшествие и заметил полицейский, подошел к коню, попытавшемуся в последний момент изменить направление, взял его за поводья (несмотря на свое не очень крепкое сложение, он был взнуздан, как ломовая лошадь) и сказал, кстати, очень дружелюбно: «Стой! Куда бежишь?» Некоторое время он подержал его посреди дороги, думая, что вот-вот появится владелец убежавшего животного.

Смысл в этом есть, но все вяло, кровь едва течет, далеко от сердца. У меня в голове еще несколько неплохих сцен, но я все же не стану продолжать. Вчера белый конь впервые явился мне перед сном, мне даже показалось, что он сперва вышел из моей повернутой к стене головы, спрыгнул через меня с кровати и пропал. К сожалению, последнее не опровергнуто вышеприведенным началом.

Если я не ошибаюсь, я начинаю обретать ясность. Такое впечатление, словно где‑то в