Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

— Ну и порядки!

— Безобразие!

Все перебивали друг друга.

— Нас разрешается поносить на сцене, а попов нет? За что им такое предпочтение?

— Религию надо уважать, — сказала стройная молодая дама, пришедшая с Блошем.

Один из мужчин заметил:

— Святая невинность!

Андреаса больше не удивляло, что к нему применялось это выражение, раз уж так называли в лицо женщину. К тому же оно непрестанно повторялось. Всякий, кто раскрывал рот, считал своим долгом ввернуть его. Меж тем Андреас почел себя обязанным вступиться за молодую женщину. Кроме того, он боялся, что его примут за дурака, если он будет молчать.

— Вы, сударыня, правы, — сказал он с убеждением. — Религию затрагивать нельзя.

— Возможно, — робко согласился кто-то, а Душницкий поторопился поддержать изменившееся настроение:

— Это так. Вы правы, сударыня, и вы, господин… господин…

— Андреас Цумзе, — подсказал Андреас.

— Писатель, — прибавил Кафлиш.

Душницкий продолжал:

— В наши дни, при существующих порядках все принято вышучивать и попирать: честь бюргерства…

— И наше победоносное воинство! — воскликнул Зюс.

— Высочайших особ! — подхватил другой.

— Доброе имя женщины! — прибавил следующий.

— Но господа бога… — сказал Душницкий с убеждением. — Это не дело!

— Полиция обязана запретить! — крикнул Зюс. — Это соблазн.

— И безвкусица, — свысока прибавил Душницкий.

— Правильно! — поддакнул Кафлиш при всеобщем одобрении. — Через это мы уже прошли. Теперь надо быть этаким старомодным почтенным старцем, подобно великому мужу, что стоит позади нас.

Все общество рассмеялось. Андреас, следуя за взглядами остальных, заметил у двери во вторую гостиную высокого старика с маленьким улыбающимся птичьим лицом. На его голом черепе плясал пушок. Он с воодушевлением разглагольствовал в большом кругу дам и мужчин, над которыми возвышался на целую голову. Андреас уловил отрывочные слова: «Темные силы снова осмелели…» Он как будто где-то уже видел этого старца.

— Уж не Вальдемар ли это Веннихен? — спросил он Кафлиша.

— Ну, разумеется! Вы ведь знаете нашего великого писателя. Не присоединиться ли и нам к кружку его почитателей?

Кафлишу хотелось отделаться от Андреаса. Он ожидал, что дебютант вызовет насмешливые улыбки, а это было бы лестно ему, его ментору; но Андреас даже стяжал успех, и Кафлишу стало с ним скучно.

Юноша, старавшийся мотать себе все на ус и, по совету доктора Бединера, усвоить царящий в туркхеймеровском доме хороший тон, решил, что хвастаться передовыми взглядами здесь не стоит. Следуя за журналистом, он осведомился, кто была та стройная молодая дама. Кафлиш сейчас же пояснил:

— Эта по рукам не ходит. Это госпожа Блош. Попросите кого-нибудь рассказать вам ее историю, ну хотя бы Дидериха Клемпнера, он на это мастер, он драматург.

Они подошли к веннихеновской группе.

— Привет, Либлинг, — обратился Кафлиш к серьезному господину с черной окладистой бородой, в безукоризненном фраке. — Позвольте вас познакомить, — быстро прибавил он. — Писатель Андреас Цумзе, господин Либлинг, сионист.

Пока Андреас кланялся, Кафлиш исчез. Андреас стоял против господина Либлинга; тот строго посмотрел на него, крепко пожал ему руку и, ничего не сказав, снова повернулся к Веннихену.

Так как писатель говорил фальцетом, то из-за стоящего в комнате гула разобрать можно было только особо подчеркнутые слова, которые он словно выталкивал из себя забавным движением длинной жилистой шеи: «Честь торгового сословия… наглое самоуправство известных кругов… трудолюбивое купечество… Отпор… Завоевания буржуазной революции…»

Андреас подавил улыбку превосходства. В «Кафе Ура» он немало понаслышался о частной жизни знаменитого писателя. Веннихен получал теперь только половинные гонорары, так как уже пятьдесят лет публиковал все те же романы, которых никто больше не читал. С детьми ему не повезло, жена после бесчисленных любовных приключений окончательно от него сбежала.

Все это прошло мимо него. Он не заметил, как изменились времена с сорок восьмого года, когда он написал свою первую книгу об энергичном молодом купце, который пробивает себе дорогу в окончательно прогнившую родовитую семью, сверх всякого ожидания женившись на дворянке. Еще и по сей день Веннихен жил среди энергичных свободомыслящих купцов, вступавших в бескорыстный бой с высокомерными юнкерами и попами-мракобесами. Андреасу было жалко бедного старца, ему доставляла удовлетворение возможность вблизи судить о писателе, перед которым он благоговел когда-то в Гумплахе, как перед светилом литературы.

Выпад Веннихена против врагов прогресса встретил некоторое одобрение, но стоявший подле Андреаса Либлинг вдруг заговорил мелодичным, сильным баритоном. Он сказал:

— Если мы хотим сохранить свободу, я разумею правильно понятую свободу, мы должны научиться управлять народом. К сожалению, беззащитный и неразумный народ легко поддается на демагогические посулы реакционеров. Наша обязанность — защищать его против него самого, а это возможно только при посредстве forca, farina e feste! [16]

— Ага! Трех «ф»! — заметил какой-то остряк. Все, смеясь, перебивали друг друга.

— Это ваше последнее открытие, Либлинг?

— Ах, шутник!

— Однако он прав, — заявил кто-то, явно понимавший по-итальянски. — Если мы не дадим народу хлеба и зрелищ, то рано или поздно сами угодим на виселицу.

— Господа! — продолжал Либлинг. — Только что высказанное суждение уже давно легло в основу моих взглядов. Я пришел к нему по зрелом размышлении, проверив его на том народе, который ближе всего моему сердцу. Если бы мне и моим единомышленникам когда-либо удалось вывести этот народ в принадлежащую ему, но все еще для него вожделенную землю, неужели вы думаете, мы сделали бы его несчастным, дав ему парламент и прессу? Европейской коррупции нет места на нашей земле.

— Браво! — раздалось при единодушном хохоте.

Оратору пожимали руки. Андреасу показалось, будто либлинговский «сионизм» не принимается всерьез, хотя и доставляет ему особое положение. «Не вредно бы и мне тоже что-нибудь этакое изобрести, какую-нибудь свою блажь», — подумал Андреас.

Меж тем в задних рядах поднялся на цыпочки небрежно одетый господин. По тупому бульдожьему лицу и не совсем свежему отложному воротничку Андреас узнал депутата Тульпе.

— Вздор! — ворчливо крикнул этот политик. — Если буржуазия откажется от принципов сорок восьмого года, она откажется от самой себя.

Либлинг хотел было возразить, но каждый старался высказать свое мнение, дамы громче всех. Только Веннихен слушал, улыбаясь и покачивая головой. Крайние убеждения Либлинга были ему так мало понятны, что тот мог бы с одинаковым успехом излагать их по-китайски.

— Позвольте, господа, — раздался вдруг чей-то визгливый голос.

— Ратибор тут, — зашушукались вокруг. — Он осмелился уже сегодня перешагнуть порог этого дома. Да, надо прямо сказать, он не робкого десятка!

Ближайшие невольно посторонились, — Ратибора, очевидно, боялись. Он был худощав, в движениях чувствовалась нервная сила, цвет лица у него был желчный. Ястребиный нос и пронзительный взгляд бросали вызов всякому, кто попробовал бы наступить ему на ногу. Элегантность Ратибора наводила на мысль о бирже и фехтовальном зале, в нем было что-то от бретера