Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

временами всматривается в туман, отыскивая отца. Яблоко он получил от какой-то тетки. «Мальчик, ты любишь яблоки?» — спросила она, и он усмехнулся сперва, а потом вдруг рассердился и ответил: «Конечно люблю, нашла о чем спрашивать…»

— Петер! — испугалась мама. — Что с тобой? — И добавила: — Будь вежливым, мой мальчик, будь хорошим!

Незнакомая тетка рассмеялась, она смеялась громким и неприятным голосом, и, повернувшись к матери, она зашептала: «Ах, оставьте, право, в такую минуту не надо обращать на них внимания… теперь уж там, там будете воспитывать, если только удастся перебраться…»

Мама на это ничего не сказала, только поправила на нем шапку и отвела со лба выбившиеся волосы. Мама была очень бледная, грустная, совсем другая, чем дома. Эту маму мальчик не любил. И он отвернулся от нее и забился в угол кузова.

Чужая тетка снова рассмеялась, она на все смеялась, как будто эта поездка доставляла ей большое удовольствие.

— Куда направляетесь? — спросила она у матери и, не ожидая ответа, заговорила сама: — А мы едем в Сицилию. В Сицилии уже весна, а здесь дождь, дождь и этот густой, кошмарный туман, который не хочет рассеиваться.

— Не хочет, не хочет, — машинально повторила мать, глядя на мальчика; она все время не спускала с него глаз.

На это он должен был улыбнуться, совсем немножко, так, чтобы только мама это заметила, потому что теперь он опять любил маму, любил по-настоящему, сильно-сильно, так что ему пришлось вздохнуть, вздохнуть и закашлять, как когда-то давно, когда у него болело горло.

Да, мальчик все прекрасно помнит! Помнит и то, как однажды мама уложила его в постельку, зажгла над ней лампу, и крапинки на темно-зеленом абажуре как-то сразу задвигались и сползли к нему на подушку, тогда он потрогал пальцем одну крапинку и попробовал ее приподнять, но у него ничего не вышло, а ведь она была похожа на шарик. А мама засмеялась и сказала: да ведь это тень. А потом, когда уже наступил настоящий вечер, его пришла навестить Оравец.

— Ты серьезно заболел? — спросила она, и он кивнул: да, он болен, очень болен, и даже закрыл глаза, чтобы Оравец увидела, какой он больной, но она ничего не увидела, потому что тут же отошла от него, ушла к самой двери, и оттуда сказала: — Тогда я не буду сидеть рядом с тобой, а то еще заражусь… — Он рассердился немножко за это на Оравец, но потом пришла мама и принесла компот. Тогда он поскорее сел в кровати и закричал:

— Да я же не болен, мама! — и на следующее утро пошел с Оравец в детский сад.

В детском саду всегда было хорошо, тепло, светло, и из печки шел какой-то странный запах, и это был даже не запах, а дым, и тетя воспитательница сразу же открыла все окна, а их повели в другую комнату, где вырезали уток из бумаги, из желтой бумаги — уток, а из красной — звезды и цепочки…

— Ох! — вздохнул мальчик и, словно устав от игры, сел скорее на мешок, который чужой дядя положил в угол рядом с ним, но дядя строго посмотрел на мальчика и сказал: — Не полагается садиться на чужие вещи! — Тогда он встал с мешка и начал ходить по грузовику: было сыро и совсем темно, и ему опять стало очень холодно и захотелось плакать, но он не заплакал, а подошел к матери и с таким же суровым видом, как у того дяди, громко сказал: — Я хочу слезть с машины и хочу идти домой вместе с папой…

Тогда мама посадила мальчика к себе на колени и зашептала ему что-то на ухо, но он не мог понять, что она говорила, потому что в грузовик садилось много людей, а мужчина в кожаном пальто очень сердился. Большой мальчик, проходя мимо, больно толкнул его локтем, а потом толкнул плачущую девочку, хотя теперь она не плакала, а спала на мешке; от испуга она проснулась и взвизгнула. Тогда парень обернулся и спросил:

— Ты что, дура? — Потом он пошел дальше, зажег папиросу и стал пускать кольца дыма, которые медленно ползли кверху.

Мальчик посмотрел на мать, медленно сполз с ее колен и стал перед ней, пошатываясь и нетвердо держась на ногах; он дышал так часто и прерывисто, будто долго бежал или у него был жар.

— Мама, — прошептал он, наклонившись совсем близко к ней, — мамочка, я не хочу… слезем… я не хочу…

Но мама не шелохнулась, только странно смотрела на мальчика широко открытыми глазами, она смотрела на мальчика, который, словно вдруг испугавшись чего-то, задрожал и закричал пронзительно и громко.

— Ну что там? — спросил кто-то в темноте.

Но мама ничего не ответила, только глаза ее наполнились слезами, потому что мальчик повернулся вдруг и так резко рванулся вперед, будто быстро, очень быстро хотел убежать отсюда. Но убежать было нельзя, грузовик был полон людьми и вещами, и он казался теперь совсем маленьким и таким тесным, что ничего нельзя было поделать, только плакать и кричать.

— Не ори! — цыкнул на него большой мальчик. — Чего ты орешь? — И еще сказал так: — До чего же противный мальчишка, только и делает, что ревет! — У парня на губе висела папироса, но дым он пускал сейчас носом, и тогда мальчик выхватил у него эту папиросу, растоптал ее ногой и закричал еще громче и пронзительнее. А ведь ему уже не хотелось кричать, скорее хотелось спать или играть, обычно в это время он весело играл в детском саду, — но вот странно, он не может перестать кричать хоть на немножко. Он не может остановиться, хотя уже вернулся отец, вот он влезает в машину вместе с мужчиной в кожаном пальто.

— Что здесь происходит? — спросил мужчина в кожаном пальто. Он обращался к отцу, который с рассвета стоял внизу, в тумане, и теперь испуганно смотрит на сына и тоже спрашивает: — Что здесь происходит?

— Мне тоже жизнь дорога! — закричал вдруг человек в кожаном пальто. — Вы что думаете? Дайте этому мальчишке что-нибудь успокаивающее или сильное снотворное, и дело с концом!

— Простите, какое успокаивающее? — это спрашивает отец, близко, в упор, глядя на мужчину в кожанке, так близко, что мальчик быстрее задышал, зажмурился и сразу же замолчал.

— Морфия! Небольшую дозу в вену, и сразу же станет тихо, как в склепе…

— Правильно! — воскликнул дядя, который и раньше уже сердился на мальчика. — Никто не хочет подвергать себя опасности из-за какого-то дрянного мальчишки!

— Но, скажите, пожалуйста, где же я возьму морфий, — спросил отец и