Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

Вторая реформа прошла проще, чем можно было подумать. После того как я запретил роскошь и ввел равенство, тотчас же оказались уничтоженными гордость, алчность, жадность, честолюбие. Чем кичиться, когда все стали между собой равными, отличаясь лишь добродетелью и талантами? Чего же более? Зачем зарывать в землю богатства, надо ли домогаться почестей, если состояния граждан уравнялись, причем состояния эти более чем достаточны для удовлетворения любых потребностей? Потребности человека одинаковы: желудок Апиция[42] по объему не отличался от желудка Диогена, и, тем не менее, первому приходилось содержать двадцать поваров, тогда как обед Диогена ограничивался одним орехом. Если же их уравнять, то Диоген, ничего не потеряв, будет еще и обладать множеством простых, нужных ему вещей; Апиций же начнет испытывать лишь воображаемые страдания, ведь ему оставят все необходимое для жизни…

Если вы станете жить подражая природе, учил Эпикур, вы никогда не обеднеете. Но если вы хотите жить сообразуясь с мнениями людей, богатства вам так и не увидеть: природа требует мало, мнение — очень много.

Итак, в самом начале реформ, говорил я себе, уже удалось избавиться от нескольких серьезных пороков. Но при сокращении числа пороков многие законы становятся излишними, ведь законы необходимы нам для защиты от преступлений. Закон оказывается ненужным, когда уменьшается общее количество преступлений, а то, что считалось преступлением ранее, отныне начинают расценивать как обычный проступок. Другими словами, какое множество человеческих причуд, безделиц, не причиняющих общественному спокойствию ни малейшего ущерба, можно перестать считать опасными или, даже более того, преступными, если, рассуждая философски, законодатель сумеет оценить эти действия должным образом! Отмените же те законы, при поддержке которых тираны, укрепляя самовластие, заковывают подданных в цепи, с тем чтобы еще более подчинить их своим прихотям. Вы увидите, что ограничения после данных мер сократятся до минимума, а человек, страдавший ранее под гнетом огромного количества законов, почувствует заметное облегчение. Искусство законодателя заключается в умении сочетать закон с преступлением так, чтобы любое преступление нарушало закон незначительно, а кара, гораздо менее строгая, обрушивалась бы лишь на отдельные, немногочисленные проступки. По-моему, нужные меры принять не трудно, и я, смею надеяться, преуспел в своих начинаниях; о подробностях мы еще успеем поговорить.

Позволив супругам разводиться, я устранил почти все пороки, порожденные сластолюбием. Я бы вообще избавил народ от них, если бы, подобно браминам, с терпимостью относился к кровосмешению и, подражая японцам, не выступал против педерастии. Но здесь я столкнулся с определенными трудностями. Разумеется, я не считал кровосмешение и педерастию порочными по своей сути, ведь половая связь между членами одной семьи дает множество важных выгод, а единственная связанная с мужеложством опасность — уменьшение численности населения, что является злом относительно малым, поскольку истинное благо государства, как то было неопровержимо доказано, вовсе не обусловливается слишком большим населением, но скорее совершенной гармонией, установившейся между народом и государственными органами.[43] Однако для моего проекта управления государством эти пороки я посчитал весьма вредными, ибо кровосмешение, увеличивающее семьи и изолирующее их друг от друга, уничтожает равенство, которое я как раз намеревался ввести. Педерастия же заставляет мужчин объединяться в тайные общества, вследствие чего столь важное для моих реформ равенство неизбежно нарушается. Вместе с тем я остерегался карать за те заблуждения, от которых желал избавиться. Аутодафе в Мадриде и виселицы на Гревской площади вполне убедили меня в том, что, возводя эшафоты, мы только способствуем скорейшему распространению пороков. Итак, я прежде всего заручился поддержкой общественного мнения: как вы знаете, оно управляет миром. Мне удалось посеять среди народа отвращение к кровосмешению, а педерастию я постарался выставить в смехотворном виде, и вот теперь, через двадцать лет, эти пороки здесь уничтожены совершенно. Воспользуйся я тюрьмами и услугами палачей — подобные деяния творились бы и поныне!

Я, кроме того, знал, что религия порождает множество иных преступлений. Путешествуя по Франции, я видел дымящиеся следы костров Мериндоля и Кабриера, в Амбуазе еще можно было различить виселицы, а в столице продолжало слышаться эхо страшного колокольного звона, раздававшегося в ночь святого Варфоломея. Ирландия захлебывалась в крови людей, хладнокровно убитых из-за разногласий в догматах веры, а в Англии пуритане и их противники погрязли в жестоких междоусобных распрях. Евреи, несчастные отцы вашей религии, горели в Испании на кострах, продолжая читать те же самые молитвы, что и их мучители. В Италии мне постоянно рассказывали о крестовых походах Иннокентия Шестого. В Шотландии, Богемии, Германии, где бы я ни оказался, мне ежедневно показывали очередное поле битвы, во время которой милосердные христиане перерезали глотку своим собратьям ради того, чтобы научить их правильно поклоняться Господу.[44]

“Боже праведный! — вскричал я тогда. — Неужели на этих фанатиков набросились адские фурии? Разве истинно святую веру проповедуют на куче трупов, а желающие принять такую религию должны предварительно обагрить руки человеческой кровью?

Ах, какое тебе дело, Боже, святой и праведный, какое тебе дело до наших умозрительных систем и мнений! Неужели твое величие умалится с изменением оборотов речи при молитве? Ведь единственное твое желание — чтобы люди соблюдали справедливость; тебе угодно, чтобы они любили друг друга без коленопреклонений и пышных обрядов, вовсе тобой не требуемых. Тебе не нужны ни догмы, ни таинства, ибо ты ждешь от нас чистых порывов сердца и надеешься встретить в людях любовь и искреннюю признательность”.

Надо освободить религию, сказал я себе тогда, от всего того, что является предметом раздора, пусть она будет несложной, тогда перестанут из-за разногласий возникать новые секты. Вы сами увидите, как мой добрый народ почитает Господа, и потом мне ответите, ошибся ли я при введении подобного культа.

Мы верим: Предвечный достаточно добр и велик, чтобы выслушать наши мольбы, не прибегая к услугам посредников. Вот почему в качестве жертвы мы приносим ему исключительно свою душу. Мы не обставляем почитание Бога пышными обрядами, ведь прощения за наши грехи, а также помощи, необходимой для того, чтобы избежать их в дальнейшем, мы просим только у одного Господа. Поскольку же мы открываем лишь перед Господом любые душевные порывы, тревожащие нашу совесть, то священники оказались у нас лишними. Мы без колебаний отказались от их услуг. Страшно ведь смотреть на то, как наши братья погибают ради нелепой спеси лиц определенного сословия, бесполезного для природы и государства и неизменно приносящего вред обществу.

Затем мое внимание — вполне обоснованно, как мне казалось, — обратилось на