Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

  Из-за грусти совершенно неспособен

    только подать плечами знак

      истории Пика, несмотря на отдельные

        преимущества, как В

          стихи Фукса сегодня в газете

1 ноября. Вчера после долгого перерыва хорошо продвинулся вперед, сегодня опять почти ничего не получается, две недели после моего отпуска почти полностью потеряны.

Сегодня довольно хорошее воскресенье. В Хотекском сквере читал апологетическое сочинение о Достоевском. Охрана в замке и у штаба корпуса. Фонтан в Тунском дворце. Большое чувство самоудовлетворения в течение всего дня. А теперь полнейшая несостоятельность в работе. Это даже не несостоятельность, я вижу свою задачу и путь к ее разрешению, я только должен пробиться через какие‑то совсем слабые препятствия и не могу. Игра с мыслями о Ф.

3 ноября. После обеда письмо к Эрне, просмотрел рассказ Пика «Слепой гость» и записал поправки к нему, немного читал Стриндберга, потом не спал, в полдевятого был дома, в десять вернулся к себе, от страха перед головной болью, уже начавшейся, и еще потому, что и ночью я очень мало спал, ни над чем не работал, отчасти и потому, что боялся испортить написанный вчера сносный кусок. Начиная с августа это четвертый день, когда я совсем не писал. Виной тому письма, попробую не писать их вообще или же писать только совсем коротко. В каком смятении я сейчас и как бросает меня из стороны в сторону! Вчера вечером был сверхсчастлив после того, как прочитал несколько строк из Жамма, до которого вообще‑то мне нет дела, но его французский язык – речь шла о посещении друга-поэта – произвел на меня сильнейшее впечатление.

4 ноября. Вернулся Пепа. Кричит, возбужден, неистовствует. Его рассказ о кроте, который рылся под ним в окопе, – он счел крота божественным знаком, повелевающим ему уйти с этого места. Едва он отошел, пуля попала в солдата, который пополз вслед за ним и находился в этот момент как раз над кротом. Рассказывает о своем капитане. Видели, как его взяли в плен. Но на следующий день нашли в лесу голым, проткнутым штыками. По-видимому, у него были с собой деньги, его хотели обыскать и ограбить, но он – офицер ведь! – не позволил дотронуться до себя. От ярости и возбуждения П. почти заплакал, когда по пути с вокзала встретил своего шефа (которого он раньше безмерно и до смешного почитал), элегантно одетого, надушенного, с биноклем на шее, идущего в театр. Месяц спустя он сам туда отправился с билетом, подаренным ему шефом. Он пошел на комедию «Неверный Эккегарт». Спал однажды в замке князя Сапеги, однажды, находясь в резерве, спал перед самыми австрийскими батареями, которые вели огонь, однажды – в комнате у крестьян, где в каждой из двух кроватей, стоявших справа и слева у стен, спало по две женщины, за печкой – девушка, а на полу восемь солдат. Наказание для солдат: стоять привязанными к дереву, пока не посинеешь.

12 ноября. Родители, ожидающие от своих детей благодарности (есть даже такие, которые ее требуют), подобны ростовщикам: они охотно рискуют капиталом, лишь бы получить проценты.

24 ноября. Вчера на Тухмахергассе, где беженцам из Галиции раздают старое белье и одежду. Макс, госпожа Брод, господин Хаим Нагель. Рассудительность, терпение, дружелюбие, усердие, разговорчивость, остроумие, надежность господина Нагеля. Эти люди так наполняют свой круг, что кажется, будто им должно все удаваться во всем круге мироздания, но их совершенство как раз в том и состоит, что за пределы своего круга они не выходят.

Умная, живая, гордая и скромная госпожа Каннегиссер из Тарнова, которая просила лишь два одеяла, но хороших, и которая получила, несмотря на Максову протекцию, старые и грязные, хотя новые хорошие одеяла лежали в отдельной комнате, где вообще хранились все хорошие вещи для избранных. Хороших одеял ей еще потому не хотели давать, что они ей нужны были только на два дня, пока ее белье не прибудет из Вены, и что из-за опасности холеры брать обратно использованные вещи не разрешалось.

Госпожа Люстиг со множеством детей всех размеров и с маленькой дерзкой, юркой, самоуверенной сестрой. Она так долго роется в детских вещах, что госпожа Брод кричит на нее: «Теперь вы наконец возьмете вот это или вообще ничего не получите». На что госпожа Люстиг отвечает еще более громким криком и заключает широким бурным жестом: «Мицве [32] дороже всех этих шмат (тряпок)».

25 ноября. Голое отчаяние, невозможно подняться, лишь насладившись страданием, я могу успокоиться.

У меня почти нет непосредственного интереса к фабрике, зато косвенный – есть. Я не хочу, чтобы потеряны были деньги отца, которые он по моей просьбе предоставил в распоряжение К., – это моя первая забота; я не хочу, чтобы были потеряны деньги дяди, которые он одолжил не столько К., сколько нам, – это моя вторая забота; я также не хочу, чтобы были потеряны деньги Элли и ее детей, – это моя третья забота. Я уж не говорю о своих деньгах и своей гарантийной ответственности. Но я вовсе не считаю, что все в целом находится в более угрожаемом положении, чем вообще все в нынешних обстоятельствах. Я, разумеется, полностью доверяю вам; при этом меня нисколько не смущает, что в течение последней четверти года ты, по крайней мере судя по кассовым книгам, изъял 1500 крон, 400 крон ты, судя по кассовым книгам, вернул, наверняка вернешь и остальное, и действуешь, вероятно, с согласия Карла. Но как бы то ни было, я ничего об этом не знал, узнал лишь из книги (кстати, за последнее время там не отмечена ни одна дата) и был по этой причине – да еще потому, что в это время к финансовым делам фабрики проявлялась особенная чувствительность, – удивлен, и ничего более, я просто был удивлен и принял это к сведению. На том и кончим дело.

Хочу заранее сказать, что не совсем верю отчету Элли, ты очень разволновал ее, а она к тому же сейчас, во время войны, и так пребывает в постоянном волнении и потому утрачивает общее представление. Но даже если я многое из рассказанного ею восприму просто как фантазию, все же остается еще достаточно, чтобы предположить, что ты обошелся с нею – замечу попутно, для девочек – неслыханно. Ты забыл, что она женщина и что она жена твоего брата.

«Она здесь подглядывала и потом прислала тебя». Это неправда, оскорбительная неправда. Я думаю, ты имел и имеешь самую полную свободу,