Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

было мало работы, он помогал в отделе велосипедов. В день продается триста велосипедов. Оптовая торговля с десятью тысячами служащих. Покупателей вербуют путем рассылки каталогов. Американцы охотно меняют место службы, летом они вообще не очень‑то стремятся работать, он же неохотно меняет работу, он не видит пользы от этого, теряешь только время и деньги. До сих пор он работал в двух местах, в каждом по пять лет, и когда он вернется – у него неограниченное время отпуска, – он займет то же место, он всегда может пригодиться, правда, всегда можно и обойтись без него. Вечером он большей частью дома, партия в скат со знакомыми, для развлечения – иногда кино, летом прогулки, в воскресенье поездка к морю. Женитьбы он остерегается, хотя ему уже тридцать четыре года, ведь американки порой выходят замуж зачастую лишь для того, чтобы развестись – для них это очень просто, для мужчины же очень дорого.

13 декабря. Вместо того чтобы работать – я написал только одну страницу (толкование легенды), – перечитывал готовые главы и нашел их отчасти удачными. Меня постоянно преследует мысль, что чувство удовлетворения и счастья, которое мне дает, например, легенда, должно быть оплачено, причем – чтобы никогда не знать передышки – оно должно быть оплачено тут же.

На днях был у Феликса. Возвращаясь домой, я сказал Максу, что, если только боли не будут слишком сильными, я на смертном одре буду чувствовать удовлетворение. Я забыл добавить, а потом уже намеренно не сказал, что лучшее из написанного мною исходит из этой готовности помереть удовлетворенным. Во всех сильных и убедительных местах речь всегда идет о том, что кто‑то умирает, что ему это очень трудно, что в этом он видит несправедливость по отношению к себе или по меньшей мере жестокость, читателя, во всяком случае, так мне кажется, это должно тронуть. Для меня же, думающего, что на смертном одре я смогу быть удовлетворенным, такого рода описания втайне являются игрой, я даже радуюсь возможности умереть в умирающем, расчетливо использую сосредоточенное на смерти внимание читателя, у меня гораздо более ясный разум, нежели у него, который, как я полагаю, будет жаловаться на смертном одре, и моя жалоба поэтому наиболее совершенна, она не обрывается внезапно, как настоящая жалоба, а кончается прекрасной и чистой нотой, подобно тому, как я всегда жаловался матери на страдания, которые были далеко не такими сильными, какими они представали в жалобе. Правда, перед матерью мне не требовалось столько искусности, сколько перед читателями.

14 декабря. Жалкая попытка ползти вперед – а ведь это, возможно, самое важное место в работе, где так необходима была бы одна хорошая ночь.

Пополудни у Баума. Он дает уроки музыки маленькой бледной девушке в очках. Мальчик тихо сидит в полутьме кухни и небрежно играет с каким‑то неопознаваемым предметом. Впечатление большого удовольствия. В особенности по сравнению с возней высокой горничной, моющей в лохани посуду.

15 декабря. Совсем не работал. Сейчас два часа просматривал для канцелярии списки предприятий. Пополудни у Баума. Он был несколько оскорбителен и груб. Из-за моей слабости, бездумности, тяжеловесности и почти глупости разговор пустой; я был слабее его во всех отношениях, я давно уже не разговаривал с ним наедине, был счастлив оказаться снова в одиночестве. Какое счастье лежать на диване без головной боли, в тихой комнате, спокойно дышать без помех.

Поражения в Сербии, бестолковое командование.

19 декабря. Вчера почти бессознательно писал «Сельского учителя», но боялся писать позже, чем до без четверти два, боязнь эта обоснованная, я почти не спал, забывался только три раза в недолгих снах и потом в канцелярии пребывал в соответствующем состоянии. Вчера отец упрекал меня в связи с фабрикой: «Ты меня в это втравил». Потом я пошел домой и спокойно писал три часа, в сознании того, что моя вина бесспорна, хотя и не столь велика, как ее изображает отец. Сегодня, в субботу, не вышел к ужину отчасти из страха перед отцом, отчасти ради того, чтобы целиком использовать для работы ночь, но написал только одну, и то не очень хорошую, страницу.

* * *

Начало всякой новеллы сперва кажется нелепым. Кажется невероятным, чтобы этот новый, еще не сложившийся, крайне чувствительный организм мог устоять в сложившейся организации мира, которая, как всякая сложившаяся организация, стремится к замкнутости. При этом забываешь, что новелла, если она имеет право на существование, уже несет в себе свою сложившуюся организацию, пусть еще и не совсем развившуюся; потому отчаяние, охватывающее тебя, когда принимаешься за новеллу, в этом смысле беспочвенно; с таким же основанием должны бы отчаиваться родители при виде грудного ребенка, ибо они ведь хотели произвести на свет не это жалкое и совершенно нелепое существо. Правда, никогда не знаешь, обоснованно или необоснованно отчаяние, которое испытываешь. Но известную поддержку эта мысль может оказать; отсутствие такого опыта уже причиняло мне вред.

20 декабря. Замечание Макса о Достоевском, о том, что в его произведениях слишком много душевнобольных. Совершенно неправильно. Это не душевнобольные. Обозначение болезни есть не что иное, как средство характеристики, причем средство очень мягкое и очень действенное. Например, если постоянно и очень настойчиво твердить человеку, что он ограничен и туп, то, если только в нем есть зерно достоевщины, это подстрекнет его проявить все свои возможности. С этой точки зрения характеризующие его слова имеют примерно то же значение, что и бранные слова, которыми обмениваются друзья. Когда они говорят: «Ты дурак», то это не означает, что тот, кому это адресовано, действительно дурак и они унизили себя дружбой с ним; чаще всего – если это не просто шутка, но даже и в таком случае – это заключает в себе бесконечное переплетение разных смыслов. Так, например, отец братьев Карамазовых отнюдь не дурак – он очень умный, почти равный по уму Ивану, но злой человек, и, во всяком случае, он умнее, к примеру, своего не разоблачаемого рассказчиком двоюродного брата или племянника, помещика, который считает себя настолько выше его.

23 декабря. Прочитал несколько страниц из «Лондонских туманов» Герцена. Не понимал даже, о чем речь, и тем не менее предо мной полностью возник образ человека – решительного, истязающего самого себя, овладевающего собой и снова падающего духом.

26 декабря. В Куттенберге у Макса и его жены. Как я рассчитывал на эти четыре свободных дня, сколько часов думал, как их правильно употребить, и все же теперь, кажется, просчитался. Сегодня вечером почти не писал и, наверное, уже не в состоянии