Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

болели за Нанди на футбольном поле, вместе тихо потягивали пиво… а теперь вот эта комната. Мне так хотелось сказать обо всем этом друзьям, когда мы с грохотом мчались вниз по лестнице, но тут мне снова вспомнилось то, что я знаю уже не один день, а последние два дня совсем точно, что у меня сжалось горло и пришлось остановиться.

— Ну что с тобой, старик? — спросил Нанди, вдруг остановившись и глядя на меня снизу. Вот когда мне надо было рассказать все, по крайней мере ему. Да и Мареру тоже. С каждой минутой, с каждым часом было все большим свинством, что я не говорю им. Но, увидев улыбающуюся физиономию Нанди, с таким лицом он выходил после матча из раздевалки, — я ничего не сказал. Мы с Марером обычно ожидали его у калитки возле плаката, намалеванного от руки. «Ну и показал же ты сегодня класс, Нанди!» — говорили мы. Мы всегда так встречали Нанди, независимо от того, хорошо он играл или неважно. Это был не обман, не лицемерие, просто мы действительно считали его превосходным игроком. А Нанди только рукой махнет да скажет: «Не мелите чепуху!» А через несколько минут, уже в заводском клубе, спросит: «А что, и вправду хорошо было, нет?»

— Ничего, — ответил я, глядя на расплывшееся в улыбке лицо Нанди, — ничего не случилось, просто мне показалось, что кто-то позвал меня сверху. — И я внезапно замолчал. Испугался и замолчал. «И зачем я сейчас вру? Зачем? Вместо того, чтобы все откровенно рассказать, еще и вру!» Я не смел взглянуть Нанди в глаза и, обогнав его, помчался вниз по лестнице; помню, я громко болтал всякую ерунду, что сначала, мол, не стулья нужно нести, а разную мелочь; что, когда у нас не будет топлива, мы сожжем ножки от ломберного столика… Говорил я очень громко и излишне быстро, размахивая руками. Но ни один из друзей не заметил моей растерянности, — я-то следил за выражением их лиц. Мне и хотелось, чтобы кто-нибудь из них спросил, что со мной, и добился бы от меня ответа, но в то же время я очень боялся этого. Я все время как бы видел себя со стороны.

Наконец, все вещи были перенесены, и Регина могла подняться в комнату. Нанди подошел к хозяйке.

— Ну, тетушка, вот мы вам и привели выпавших из гнезда воробышков, — проговорил он, закуривая, и, неудачно затянувшись, закашлялся. — Думаю, такими мы обрисовали их, не правда? Хлопот вам с ними не будет. Ну что ж, все в порядке?

Хозяйка улыбнулась, посмотрела на меня, потом на Регину; ее взгляд на миг задержался на коротком плаще Регины, не прикрывавшем колен. Поправив на плечах платок, она кивнула:

— Все в порядке. Комната оплачена на три месяца вперед.

— То есть как? — удивился я. — Я вам ни филлера не давал.

— Вот он заплатил, — ответила старуха, показывая на Нанди.

— Не я. Бригада. Это входит в наш свадебный подарок, — пояснил Нанди, смахивая пепел с сигареты в спичечную коробку.

— Ну что ж, пошли! Или будем стоять здесь всю смену? — спросил Марер у Нанди.

— Пойдемте, — заторопился я, — выпьем где-нибудь по бокалу вина с содовой. — Пошли, Регина!

— Ты иди, — ответила она. — Идите выпейте, а я наведу здесь порядок. — Лицо ее стало сразу каким-то деревянным.

Такое выражение в обществе моих друзей бывало у Регины и раньше, и я очень сердился на нее за это.

— Потом наведешь порядок, — сказал я и взял ее за руку. Я видел, как Марер повернулся, вышел на лестницу и прислонился к перилам.

— Нет, я не пойду, — сказала Регина.

В такие моменты она очень сердила меня, но в то же время я был в отчаянии оттого, что она сердится; глаза у нее стали большими, лицо словно осунулось, нижняя губка выпятилась: упрямство даже красило ее.

— Мальчики, правда же, вы не обидитесь на меня?

— Ну что вы! — успокоил ее Нанди.

Однако я видел, что он отнюдь не возражал бы, если бы и Регина пошла с нами. Он всегда старался сдружиться с ней, но Регина держалась с ним высокомерно. Как-то я упрекнул ее за это, а она высмеяла меня: «О, с Нанди так и нужно обращаться!» Я не стал возражать, хотя знал, что Нанди терпит ее высокомерие только ради меня; вообще он был очень чувствителен к подобным вещам.

Сейчас он слегка склонился перед Региной.

— Целую ручки! — сказал он. И, рассмеявшись, добавил: — Целую ваши лапки!

Такой уж он был — без шутки ни шагу. Марер, дожидавшийся нас на лестнице, оттолкнулся от перил, степенно попрощался с Региной и надел шапку. Я поцеловал Регину.

— Скоро вернусь, маленькая!

Регина кивнула мне в ответ. Мы медленно стали спускаться. На третьем этаже Марер остановился.

— Тебе тоже лучше бы остаться.

— Больше ничего не придумал? — перебил я. — И у меня в горле совсем пересохло.

Чувствовал я себя, по правде говоря, прескверно. Пока мы спускались по лестнице, пока выходили на улицу, я твердо решил признаться во всем. И самое позднее — в корчме. Да, самое позднее. Если я и сегодня не сделаю этого, то завтра-послезавтра между нами, может статься, все будет кончено. Если я не расскажу всего сам, то это будет похуже, чем совратить жену Марера или, скажем, украсть из кармана Нанди бумажник. Я понимал, что пора начинать, и потому не мог сказать ни слова; друзья разговаривали о чем-то, а я только кивал головой да откашливался, не слушая и ни слова не понимая из разговора.

Поблизости нашли какую-то корчмушку. Я подошел к кассе и заплатил за три бокала вина с содовой. В ценнике значилось вино сорта «Мори эзерйо», но оно оказалось кислым, как капустный рассол. Помещение было неприютным, ветхим. Прислонившись к изразцовой стене, со стаканом в руке стоял нищий на костылях. У стойки несколько маляров в спецовках пили пиво. Мы подошли к круглому столику, чокнулись.

— Ну что же, — проговорил Марер, — еще раз желаю много счастья! Мы уже хотели выпить, как вдруг Марер отнял бокал ото рта.

— Ты знаешь, Шаньо, что я не люблю читать мораль, — начал он, — но кое-что в жизни я повидал. С Региной все будет по-другому, не так, как когда ты был один.

У меня даже дыхание перехватило: Марер заглянул мне в душу, да оно и не удивительно — за три года мы хорошо изучили друг друга. Я быстро поднял стакан повыше и, заслонившись им, сказал:

— Я знаю, о чем ты. Но друзья остаются друзьями.

— За дружбу! — поднял